Чужие дочери

Жемчужникова не помнила, как ехала домой, как парковала машину, как вошла в дом. Ни мыслей, ни ощущений. В висках выстукивало: «Я все сама… Я все сама…»

* * *

Дом встретил теплой тишиной и запахами мастики, воска, ванили. Щелкнул блокирующий замок на входной двери, защищая ее от мира в ее крепости. Заходящее солнце расстелило на паркете золотые квадраты. В столовой пробили часы. Любимые тапочки у двери. Привычное облегчение:

«Я дома». Ничего не изменилось.

10 лет труда, сил, творчества было вложено в этот дом. Бархатный пуфик на изящных кованых ножках — сколько эскизов, сколько вариантов, сколько огорчений и радостей… Старинное потемневшее зеркало в витой металлической раме на стене у входа — ее находка. Мелочи, живущие в воображении, постепенно занимали свое место, заполняли дом и делали мечту реальностью. Мечту всей жизни. Единственную.

Сдержанная, порой жесткая Жемчужникова, по мнению многих, трудоголик и «вобла», только дома могла быть собой — нежной женщиной в окружении изысканных вещей, комфорта, изящества. В каждую вещь, реставрированную, иногда многократно переделывавшуюся, была вложена часть души. Она никогда не приглашала сюда коллег, клиентов, знакомых. Только друзей. Редко. Очень редко.

Ксенофонтова она впервые привела в дом практически после года знакомства. Пораженный, он заявил, что не знает, в кого влюблен больше — в Людмилу или в ее дом. Даже теперь, через три года связи, каждую встречу здесь Алексей воспринимал как награду и праздник. Однажды вечером он без предупреждения явился с важным чиновником из Минздрава — в гости, на огонек. Гостеприимство Людмилы было настолько подчеркнуто сдержанным, что больше таких визитов Ксенофонтов не повторял.

Дом спасал их отношения. В тяжелой грязной тине чиновничьих интриг, аппаратной чехарды, коммерческих предложений, указаний, распоряжений, пожеланий, рекомендаций Людмила, юрист и отличный аналитик, была необходима Ксенофонтову как якорь. Оба понимали это. Но периодически нарастало мужское раздражение на ее независимость, ироничность, самодостаточность, злило чувство собственной обязанности, «моральных долгов», как говаривал Ксенофонтов.

А за порогом дома его встречала ласковая, ранимая женщина, заботливая, чаще молчаливая. Ее легко было обрадовать мелочью: цветком, осенним листом необычной окраски, новым диском. Она по-королевски сдержанно могла принять дорогой подарок или отказаться, умоляюще глядя огромными зелеными глазами: «Нет, Леша, не могу, не обижайся, это не мое». Ее хотелось оберегать и защищать, с ней, такой, Ксенофонтов чувствовал себя мужчиной и опорой.

В собственной семье становилось все хуже: вечно недовольная жена упрекала в «медленной» карьере, недостатке денег, связей… К тому же избалованный до крайности пасынок донимал, требуя отдельную квартиру.

Ксенофонтов давно развелся бы и переехал к Людмиле, он даже несколько раз пытался поговорить об этом, но милая, такая ласковая и домашняя в своей вязаной пуховой шали Люда мгновенно становилась Жемчужниковой, и было понятно, что разговор неуместен.

Ксенофонтов никогда не признался бы себе, как боится потерять эти редкие часы домашнего уюта и женской заботы, этот острый восторг желания и соединения, ощущение тяжелых шелковистых волос на руке и счастливый взгляд уже сонных зеленых глаз.

Он редко видел сны, но этот, несколько раз повторявшийся, запомнился ощущением счастья и облегчения: садится солнце, он открывает калитку плечом, потому что руки заняты какими-то пакетами, идет по дорожке к крыльцу, понимает, что возвращается домой с работы, в дверях Люда кого-то отчитывает строгим голосом и, улыбаясь ему, сбегает по ступенькам навстречу. Двое мальчишек съезжают по перилам крыльца, обгоняя ее, отнимают пакеты и тащат в дом. Он не может рассмотреть их, но знает, что это его сыновья.

Было ли это любовью? Он не задумывался. Днем он обсуждал безопасные схемы отката денег, проекты документов, позиции в переговорах с одной женщиной, которой доверял, умом, твердостью и профессионализмом которой восхищался, вечером, утонув босыми ногами в шелковистом ворсе ковра, баюкал как ребенка, на руках другую, нежную и беззащитную. В этом совпадении-несовпадении была какая-то неимоверная притягательность, необычность, цепляющая душу.

Зазвонил телефон на полочке у жардиньерки. Людмила обернулась: «Это Леша. Не хочу поднимать трубку. Не могу говорить. Меня нет». Телефон покорно замолк.

Она отключила мобильный и прошла в ванную. Синее с золотым на стенах, сверкающие краны, ажурная голубая шторка. Теплая вода, пена для рук, пушистое полотенце пахнет лавандой. Ни-че-го-не-из-ме-ни-лось.

Не было сил переодеться, подняться в спальню и лечь. Тяжело прошла к дивану в гостиной, уронила сумку, села, прислонившись виском к высокой спинке. Изменилось. Мягкая лайка показалась холодной и скользкой. Ворс ковра неприятно цеплялся за ступни — не сняла колготки.