Чужие грехи

Она была совершеннымъ ребенкомъ, живымъ, шаловливымъ, съ неисчерпаемымъ запасомъ веселости и ласки. Не даромъ Евгеній говорилъ про нее: «Счастливая Оля, она не знаетъ еще никакого горя. Она давно забыла, что насъ бросили отецъ и мать; она, кажется, забыла даже, что они когда-то существовали. И хорошо, что она въ институтѣ, туда къ ней, вѣроятно, не дойдутъ никакіе слухи, никакіе толки о нихъ». Петръ Ивановичъ, говоря про нее, сравнивалъ ее съ чистою страппцею, на которой можно написать все, что угодно. Они были правы: Оля попала въ домъ княжны очень маленькой, ни о чемъ еще не думавшей дѣвочкой; первыя куклы и первыя ласки въ домѣ княжны вытѣснили изъ ея памяти всякія воспоминанія о жизни въ родительскомъ домѣ; находясь постоянно среди женщинъ, занимаясь менѣе серьезно, чѣмъ ея братъ, ласкаясь ко всѣмъ и обласканная всѣми, она жила той дѣтской жизнью, которая наполняется гораздо больше игрушками, чѣмъ серьезными думами. О Евгеніи, который былъ и старше, и впечатлительнѣе, и болѣзненнѣе сестры, больше заботились, съ нимъ больше разсуждали, а на нее больше смотрѣли, какъ на ребенка: ей дарили игрушки, ее цаловали, гладили по головкѣ и говорили: «ну, теперь ступай играть!» И она играла, училась, росла, какъ ростетъ дерево на хорошей почвѣ, подъ грѣющими лучами солнца. Сперва съ нею не говорили объ отцѣ и матери просто потому, что она сама не заговаривала, не вспоминала про нихъ; потомъ, видя ея беззаботное счастье, близкіе люди начали заботливо избѣгать всякихъ разговоровъ объ этихъ личностяхъ уже потому, что имъ было и совѣстно, и жалко смутить этотъ чистый миръ дѣтской души. Развитіе Оли было далеко не такимъ, какъ развитіе Евгенія. Когда онъ читалъ Донъ-Кихота, она играла въ куклы; когда Петръ Ивановичъ перечитывалъ съ Евгеніемъ Пушкина, Лермонтова, Некрасова, — она слушала изъ устъ гувернантки нравственные разсказы «о неряшливомъ мальчикѣ и благовоспитанной дѣвочкѣ»; когда Енгеній задумывался надъ вопросомъ: «можно-ли вѣрить въ людскую любовь, когда даже отцы и матери не любятъ своихъ дѣтей?» — Оля бросалась всѣмъ и каждому на шею, потому что всѣ открывали ей объятія, говоря: «какое это прелестное дитя!» Евгеній всегда очень любилъ Ольгу — не даромъ-же она дала ему названіе своего рыцаря! — но только въ послѣднее лѣто онъ вполнѣ сознательно почувствовалъ, какое благотворное вліяніе оказываетъ она на него: она была единственнымъ существомъ, напоминавшимъ ему, что и онъ почти еще ребенокъ, что въ его возрастъ нужнѣе всего безпечныя игры, веселый смѣхъ. Она умѣла растормошить его, отвлечь отъ думъ и отъ книгъ, затянуть въ игру, заставить его бѣгать въ горѣлки, играть въ серсо. Инстинктивная потребность быть ребенкомъ еще не умерла окончательно въ Евгеніи, не смотря на всю ложность хода его развитія, но въ тоже время въ самомъ Евгеніи все рѣже и рѣже, безъ посторонняго толчка, появлялись эти порывы шаловливости ребячества, беззаботной веселости, и тутъ-то и являлась Оля со своими неисчерпаемыми шалостями, шутками, играми. Евгеній отдыхалъ съ нею и все сильнѣе и сильнѣе привязывался къ ней.