Чужие грехи

— А вы-то сознаете, что приносите ее, разбирая Державина да Ломоносова? перебилъ его господинъ Анукинъ. — Нѣтъ, батенька, вы, или хитрите съ собою, стараясь не задавать себѣ вопроса, велика-ли приносимая вами общественная польза, или тянете эту канитель, называемую честной трудовой жизнью бѣдняка, потому что у васъ — ну, положимъ, семья любимая на рукахъ, которую вамъ и жаль, и стыдно бросить, разомъ покончивъ со своимъ существованіемъ, при которой и дешевыя папиросы не всегда смѣешь курить и мимо хорошенькихъ женщинъ нужно проходить съ потупленными глазами, чтобы не соблазниться. Нѣтъ-съ, бѣдняки-то, влачащіе такую жизнь или спиваются съ горя съ кругу, или кончаетъ самоубійствомъ, или идутъ во всяческія сдѣлки, чтобы, наконецъ, выбиться на дорогу, жить, какъ другіе живутъ, не разсчитывая весь вѣкъ, что и этого нельзя, и то запрещено, и третье недоступно. А вы вотъ погодите: влюбитесь вы, женитесь какъ-нибудь скоропостижно, заведутся дѣти — посмотримъ, что вы тогда запоете, какъ нужно будетъ и кормить, и одѣвать, и лѣчить и жену, и дѣтей: чорту душу, батенька, продадите, только-бы выбиться изъ нищеты!

Господинъ Анукинъ безнадежно махнулъ рукой.

— И что это монтіоновскія преміи, что-ли, у насъ или гдѣ-нибудь въ Европѣ даютъ за дѣвственную честность? проговорилъ онъ съ желчной ироніей. — Да вполнѣ честнымъ-то человѣкомъ только помыкаютъ: и не ко двору-то онъ на житейскомъ базарѣ, и неумытымъ-то онъ да оборваннымъ является на житейскій пиръ. Съ нимъ или неудобно, потому что съ нимъ каши не сваришь, или противно, потому что и грязь, и рубище, и блѣдное лицо, все это напоминаетъ какое-то memeuto mori, когда другимъ жить хочется. Вы всмотритесь въ жизнь: есть-ли у честнаго бѣдняка друзья, кромѣ такихъ-же голодающихъ, какъ онъ? можетъ-ли онъ въ случаѣ несчастья разсчитывать на что-нибудь, кромѣ кровати въ больницѣ или мѣста въ богадѣльнѣ? относится-ли кто-нибудь, болѣе высокопоставленный или болѣе счастливый чѣмъ онъ, съ уваженіемъ къ нему? не затрутъ-ли его вездѣ, не оттолкнутъ-ли его вездѣ, куда онъ сунется въ своемъ потертомъ платьѣ? не увидитъ-ли онъ, что всюду распахиваются двери, сгибаются спины не передъ бѣдною честностью, а передъ богатою ловкостью? Да что тутъ говорить: нѣтъ у васъ приличной одежды, такъ васъ, хоть вы идеаломъ честности будьте, и на публичное гулянье не пустятъ, и на какомъ-нибудь торжественномъ обѣдѣ въ честь какого-нибудь проповѣдника правды мѣста не дадутъ, и изъ партера театра попросятъ удалиться. Вы, можетъ быть, и честны да видъ-то у васъ карманника, подозрителенъ онъ что-то… Вы опять заговорите о сознаніи приносимой вами общественной пользы? Батенька, не честные люди, а ловкіе люди общественными дѣлами-то ворочаютъ, а честные люди это солдаты, призванные только къ одному: молчаливо и покорно исполнять чужія приказанія и умирать на полѣ общественныхъ битвъ. Честные бѣдняки — а кто безусловно честенъ, тотъ всегда будетъ бѣденъ — вездѣ и всегда во всякомъ дѣлѣ играли и играютъ одну роль — роль «рукъ» и больше ничего: правящіе умы, создающія головы, распоряжающіяся воли вербуются не изъ ихъ пришибенной среды.

Рябушкинъ пожалъ плечами. Его бѣсила циничная философія господина Анукина.

— Да, не даромъ вашу братью софистами прозвали, замѣтилъ онъ.

— Можетъ быть, можетъ быть, проговорилъ господинъ Анукинъ. — Но я людей дѣлю въ вопросѣ о честныхъ людяхъ на три класса: на простаковъ — эти бываютъ нерѣдко безусловно честными; на фарисействующихъ трусовъ — эти идутъ на компромисы съ жизнью, стараясь обмануть и себя, и другихъ увѣреніями, что въ компромисы они не вступаютъ, что собой они не торгуютъ, что честность свою они берегутъ, какъ святыню; наконецъ, на откровенныхъ дѣльцовъ — эти прямо говорятъ, что ихъ честность давно лишилась своей дѣвственности, но что они никогда еще не переступали той границы, за которой начинается уголовщина и кончается право человѣка не считаться открыто «мошенникомъ». Будущее принадлежитъ только людямъ послѣдней категоріи… Однако, заболтались-же мы, вдругъ проговорилъ господинъ Анукинъ, допивая послѣдній стаканъ и потягиваясь. — Пора на боковую.

Онъ позвалъ лакея и потребовалъ счетъ. Просматривая счетъ, господинъ Анукинъ накинулся на лакея, доказывая послѣднему, что онъ не ѣлъ «бутербродовъ съ свѣжей икрой» и что «платить за нихъ онъ не станетъ».

— Такъ и скажи Михаилу Ивановичу! Такъ и скажи! Это чортъ знаетъ что такое! Вѣчно что-нибудь прибавите!

Лакей покорно выслушалъ брань и также покорно проговорилъ:

— Слушаю-съ, Николай Васильевичъ!

Черезъ двѣ минуты онъ принесъ новый счетъ и господинъ Анукинъ опять сталъ его просматривать.

— Ага! Бутерброды-то убрали! проговорилъ онъ. — Меня, братъ, не проведешь! На другихъ насчитывай, а не на меня!

Затѣмъ онъ выбросилъ на столъ нѣсколько бумажекъ и всталъ. Лакей началъ торопливо рыться въ карманѣ, чтобы дать пять рублей сдачи, но господинъ Анукинъ, не обращая на него вниманія, уже направлялся къ выходу. Лакей кланялся сзади его. Два другіе лакея бѣжали отворить передъ нимъ двери.