Чужие и близкие

— Не приду, а приходила, если кто спросит. И вчера тоже — ясно? Ты запомни, а не то подведешь меня под монастырь, — она сверкнула искоса из-под прищуренных ресниц и поправила Женькину подушку. — А ты лежи, тебе лежать надо, вставать опасно. А так полежишь, и пройдет. Лучше ведь сейчас?

— Лучше… Ловко ты все это делаешь.

— Что?

— Ну, все. Руки у тебя очень ловкие. Ты бы, наверно, врачом могла быть.

— И была бы, — вздохнула Шура, — была бы, наверно, если бы не война… Он… Тот, что ушел, знаешь… Все хотел, чтоб в Ташкент мы уехали. Или в Москву. Чтоб учиться нам обоим…

— Ну?

— Чего — ну! Вот тебе и ну. Сегодня война, а завтра — только его и видели. Вот и все мечты. А ведь мог остаться! — вдруг зло проговорила она. — Мог — никто еще не требовал!

Женька приподнялась на локте, внимательно вгляделась в лицо Шуры.

— А ты любишь его, — как-то радостно и убежденно сказала она. — Лю-ю-бишь. Я вижу.

— Много ты видишь! Лежи себе! — Шура прошлась по комнате, мимоходом погляделась в треснутое дедово зеркало на подоконнике, поправила волосы. — Значит, договорились, не забудешь, я у тебя вечером была…

Женька смотрела на нее со страхом и восхищением.

— Ты чего? — насторожилась Шура, уловив на себе ее взгляд. — Заметно что-нибудь?

— Да. Не любишь ты своего начальника — вот что.

— Ну ладно, не твоего ума это дело. Я, может, сама еще ничего не знаю, а ты тут — любишь не любишь… Дед когда придет?

— Скоро придет. Он молоко пошел доставать. Вот чудак. Будто я без его молока не проживу. Он сегодня в ночную, в семь часов вечера уйдет и до утра.

— А ты не боишься одна?

— Нет. А чего бояться. Я тут с Бурлаком разговариваю.

— Ну, молодец. А я боюсь. Боюсь вечером быть одна — и все тут. Сама не знаю, чего боюсь, а не могу… Может, оттого все у меня так и получается, — вдруг с тоской проговорила она. — Ну ладно, пошла я. А ты лежи, не вставай, я, может, вечером и вправду зайду.

Вскоре пришел дед. Он принес литровую крынку молока и четверть курицы.

— Шурка приходила? — спросил он, едва переступив порог.

— Приходила. Банки мне ставила.

— Приходила, значит. Ну, это хорошо, это она молодец. Я думал, забудет, завертится там со своими тряпкам и. Вертихвостка ведь, шум у нее один в голове.

— Она, дедушка, хорошая, — сказала Женька, — только по-моему, не очень счастливая.

Дед подозрительно взглянул на Женьку, потом молча, ни слова не говоря, снял свой тулуп, кряхтя пошерудил в печке, ополоснул руки и тут только хмыкнул и как-то недоуменно дернул плечами.

— Вот ведь напасть какая! Колдунья она, что ли — эта Шурка. Только поговорит с человеком — уже, глянь, околдовала, — хорошая она, умница какая и мастерица — все, видишь ли, делать она умеет. Все у нее горит под руками! А ведь и впрямь горит, едри ее в корень, вон ведь какое дело. Все умеет, стерьва эдакая!

— И не стыдно вам так ругаться.

— Мне стыдно?! Скажешь тоже. Это ей пущай стыдно будет. Уж такое выделывает, такое выделывает, а все ничего, все ничего, и, главное, нравится ведь всем, вот что потешно, вон ведь потеха…