Чужие лица (СИ)

— Да… но… он… опять… убивает просто… — стакан воды совсем не помог унять истерику. Мирон в растерянности. Он не хочет, чтобы она плакала, больно видеть ее такой: беззащитной, ранимой, хрупкой и живой — настоящей.

— Если бы знал, что этот м*дак доведет тебя до такого состояния, с лестницы бы спустил… — сквозь зубы. — Лесенька, лисенок, успокаивайся. Вон, смотри, даже Мишка пришла к тебе, видишь?

Кошка запрыгивает на диван и садится на подлокотник. Олеся смотрит на нее покрасневшими глазами, кивает, но продолжает плакать.

— Никогда не знал, что делать с женскими слезами, — шепчет Мирон и наклоняется к лицу Олеси. — Только не злись на меня за эту шоковую терапию.

Ее губы вкусные, с солью от слез, мягкие, раскрытые от удивления. Его язык проворно просовывается в глубину ее рта, ощупывает небо, трется об ее язык, ласкает жадно, но при этом бережно. В одном поцелуе все: невысказанные слова, страсть, желание уберечь и сделать своей.

Хлопает входная дверь.

— Похоже, мое лекарство не хуже аптечного, — снова шепчет Мирон, отстраняясь, разглядывая Олесю, которая снова тянется за поцелуем. Ее распухшее от слез лицо, такие же от поцелуя губы — Мирон ищет в ее глазах отторжение, но находит только страсть, затуманивающую рассудок, неверие в происходящее, непонимание, почему все прекратилось. — Паша пришел, слышишь? — тихо.

Она тут же отодвигается, но не слишком далеко, трогает свои губы пальцем, будто только сейчас начинает осознавать свершившийся факт близкого контакта.

— Вот, — в комнату входит Пашка, протягивает пакет с таблетками. — Ой, я вижу, ты уже успокоилась…

— Шоковая терапия сработала, — отзывается Мирон и встает. — Думаю, твоей маме все же нужен покой. Я поеду. Позвоню завтра.

Он уходит, понимая, что уже ждет повторения поцелуя, осознавая, что, узнав вкус любимых губ, уже не сможет отказаться от них. Не жалеет о случившемся. Нисколько.

18

— 18 -

Пашка садится на диван рядом с матерью, обнимает. Ему очень хочется догнать Мирона и спросить его, какую шоковую терапию тот имел в виду, но сейчас он нужнее здесь.

— Ты как? — спрашивает осторожно, боясь вызвать вторую волну истерики. Не то, чтобы он ее никогда не наблюдал, просто зрелище не из приятных. Не тогда, когда плачет твой родной человек. Да и вообще, ничего хорошего. Не чувствует, что смог бы справиться с ситуацией так же быстро, как Мирон, даже несмотря на уже выпитую мамой таблетку.

— Паршиво, — отвечает Олеся, убирая налипшие на лицо мокрые от слез волосы. Ей хочется перебить чем-то противный вкус лекарства, но нет сил подняться. — Можешь еще принести попить?

Пашка хватает пустой стакан и несется в кухню. Наливает сок, который сам пил недавно, возвращается, отмечая по дороге, что в духовке уже испеклись слоеные булочки с вареньем.

— Вот, держи, — смотрит, как мать пьет, поддерживает ее подрагивающие руки, чтобы ничего не пролилось. — Мне выключить плиту?

Вопрос заставляет Олесю моргнуть, а затем встать. Конечно, ничего не изменилось, мир по-прежнему продолжает существовать. За окном все так же шумит вечерний Петербург, а в домах люди готовят ужин и делают уроки с детьми. Все, как и должно быть.

— Я сейчас сама посмотрю. Суп, наверно, тоже доварился.

Они идут в кухню, где совсем недавно обсуждали прошлое и будущее, а теперь сюда вновь ворвалось настоящее — неприглядное, серое, бесцветное. Оно тяжелым облаком повисло под потолком, сгустило атмосферу тепла и уюта, и даже аромату приготовленной домашней еды не удается его разогнать.

— Жаль, что Мирон ушел… даже не поел, — Пашка разливает чай, себе обычный, маме — ромашковый (ведь он успокаивает, да?), а затем чуть открывает форточку, спасая кухню от дыма раскуренной сигареты.

— Возьму завтра на работу, угощу девчонок, — пожимает плечами Олеся, посмотрев на противень, затем выбрасывает окурок, который не принес ничего, кроме першения в горле. Есть совсем не хочется, но она садится за стол, цедит чай маленькими глотками, греет руки о кружку и прячет за ее кромкой красные глаза. Ей стыдно за свою слабость.

— Может, я позвоню тете Свете и скажу, что ты заболела? — предлагает Пашка, внимательно разглядывая лицо матери и отмечая ее бледность и даже болезненность.

— Нет. Не надо. Мне уже лучше, — врет не столько сыну, сколько самой себе. Уговаривает не поддаться своим эмоциям еще больше.

Пашка молча жует какое-то время, прихлебывая чай из кружки.

— Сердишься на меня за то, что я не сказал о звонке?

— Сержусь, — простой ответ на такой же вопрос, — ты должен был меня предупредить. Вместо этого приплел сюда Мирона. Это не его заботы, понимаешь?

Пашка вскакивает, начинает ходить от двери к окну, размер помещения не позволяет ему двигаться на более длинную дистанцию, а хочется бежать. Был бы рядом стадион — пару кругов намотал бы точно.

— Ну, ладно тебе! Хорош! Ты должна быть мне благодарна, что Сергей теперь сюда больше не явится, — горячо и импульсивно.

— Он твой отец и имеет право общаться с тобой в любое время, — устало, подпирая голову рукой.