Чужими руками

Махоркин тщательно просматривал содержимое письменного стола. Перебирая учебники по медицине и конспекты, ему в руки попалась небольшая ярко-розовая записная книжица, на которой красивыми буквами значилось «Дневник».

И тут Махоркин ощутил, как внутри него стала нарастать горячая волна. «Вот оно», — подсказывала чуйка.

Лена прижалась головой к плечу начальника и нетерпеливо прощебетала:

— Ну же, Александр Васильевич, открывайте быстрей.

Махоркин открыл дневник. Со страницы на него смотрела вся семья Сафроновых. Головы членов семьи, аккуратно вырезанные из фотографий, были расклеены на листе. Под каждой головой стояло имя, а на лбу красными чернилами — нарисована цифра. Ниже красивым почерком давалась подробная характеристика в соответствии с присвоенным номером.

Первым значился глава семьи. Фотография Ивана Сафронова была обведена толстым красным контуром и под ней шло описание всех предпочтений художника. В аккуратно расчерченной таблице было всего два столбца, первый — содержал вопросы, второй — ответы на них. Что любит, что носит, где бывает, что раздражает.

— Прям, досье какое-то? — прошептала Лена, всё теснее прижимаясь к плечу начальника.

Махоркин полистал тетрадку. Самое подробное описание было дано Ивану Сафронову. Помимо составленной таблицы, ниже шёл текст его биографии. Сбоку на полях зелёными чернилами стояли пометки. Даже по сокращённым словам становилось ясно, что это такое.

— Если попробовать систематизировать, то получится план действий, — проанализировав суть записей, сделал вывод Махоркин.

— Для этого нам надо взять дневник с собой, не будем же мы здесь это делать.

— Мы не сможем подключить к делу улики, изъятые незаконным способом. Придётся объяснять, каким образом они к нам попали, — следователь задумался.

— Какой-то замкнутый круг. Ордер на обыск мы не можем получить, потому что у нас нет на это оснований, а вещественные доказательства, которые являются тем самым основанием, не можем изъять потому, что нет ордера. Что же делать? — Лена испытующе смотрела на начальника.

— Если нельзя принять решение по закону, значит, надо действовать по наитию, — Махоркин спрятал тетрадь в широкий карман ветровки и направился к двери.

— А таблетки? — Лена крутила в руках коробочку не зная, что с ней делать.

— Положите на место. Возможно, свою роль они ещё сыграют, — Махоркин щёлкнул выключателем и открыл дверь, — и не забудьте отдать отвёртку, не хватало ещё, чтобы вас привлекли за кражу чужого имущества.

— Пойдёте, как соучастник, — хихикнула помощница.

— Соучастник для меня мелковато, берите выше — главарь! Эх, связался я с вами, ступил на скользкий путь, — развеселился Махоркин.

— Укя рету. — Перешла на французский Лена. — Теперь мы одной верёвочкой связаны.

— Ага, стали оба мы скалолазами.

Полночи Махоркин вчитывался в записи Юлии Снежиной, и картина преступления в его голове прорисовывалась всё чётче. Коварство, с каким юная медсестра рассчитала и претворила свой замысел в жизнь, поразило следователя. Ещё больше его поразила циничность, с которой сама девушка и, шедшие у неё на поводу мужчины, убирали со своего пути неугодных им людей. Много повидавший за несколько лет работы в следственном отделе, Махоркин думал, что готов ко всему, но прочитанное не укладывалось в его сознании.

Глава четвёртая

Последние годы Иван Сафронов чувствовал усталость. Былая лёгкость, дарованная вдохновением, куда-то исчезла. Но пропала не только лёгкость, но и желание тоже. Внутри образовалась пустота. Целыми днями он просиживал в мастерской, вымученно выводя карандашом какие-то наброски, но дальше этого дело не шло. Недовольство жизнью нарастало ещё и потому, что его коллега по цеху, с которым много лет у него было не то соревнование, не то соперничество, в отличие от Сафронова каждый год устраивал вернисажи своих новых картин.

В тот день он впервые почувствовал, что такое зависть. Всматриваясь в выставленные в галерее картины, мужчина понял, что ему никогда уже не приблизиться к своему сопернику. По уровню таланта тот явно его превзошёл. Горячая волна неведомого доселе чувства охватила Сафронова настолько сильно, что, не выдержав её мощи, он выскочил на улицу, забыв про пальто в раздевалке.

Опомнился он только, когда пробежал два квартала. За это время двадцатиградусный мороз успел окрасить его нос и уши в ярко-красный цвет. Сафронову пришлось вернуться, но опрометчивый поступок не остался без последствий. Уже на следующий день пожилой мужчина слёг с тяжелейшей формой бронхита. Лечили его долго, но болезнь не уходила, и даже после того, как постельный режим был отменён, врач назначил ему прогревания.