Чужое небо (СИ)

Сумасшедший Баки Барнс от отчаяния придумал в подробностях одиннадцать месяцев своей жизни – вот и вся разгадка аномалии. Спустя семьдесят лет, став еще более сумасшедшим и давно растеряв былое отчаяние, Баки Барнс принял это за аксиому, с которой стало чуть-чуть проще просыпаться по утрам: Диана Хартманн – призрак, еще более ненастоящий, чем он сам – призрак его искалеченного сознания.

Третий раз Баки очнулся, чтобы, вооружившись найденным на тумбочке ножом, на шум льющейся воды прокрасться в ванную. И увидеть призрак своего воображения во плоти. Больше не было никаких раздражающе рыжих волос, которые ему то ли приснились, то ли были искусственными. Волос вообще почти не было, если не считать короткого, клоками обстриженного «ежика», который открыл Баки истинные масштабы того, насколько за семьдесят лет развились технологии тотального контроля.

В сравнении с тем, что вживили ей в голову, в спину и Бог знает, куда еще, «жучок» у Баки в основании черепа казался просто соринкой, достать которую можно было, даже не вспотев.

Даже его бионическая рука против… этого – того, что увидел Баки в той ванной – казалась почти безобидной, любимой и родной.

Баки знал, что ГИДРе известны разные способы подчинения, он знал это на собственном плачевном примере, но… он убедил себя, пожалуй, слишком легко и слишком рано, в том, что ничего тогда, в 45-ом, не было.

Сыворотку она ввела себе незадолго до того, как за ней пришли люди Карпова. Потом случилось все то, чего Баки не помнил. Потом ее заморозили. А разморозили только в 1972-ом, почти сразу после смерти Золы. Она была все также ценна для советской версии ГИДРы, возглавляемой на то время преемником Карпова, молодым и не по годам амбициозным Лукиным. Она по-прежнему была жемчужиной их коллекции, поэтому ее держали вдали от полевой работы, исключая беспрецедентные случаи ликвидации, требующие, помимо навыков убийства, навыки внедрения и шпионажа. Почти всегда по части новейших медицинских и био-разработок, прямо или косвенно связанных с военными целями. О ней не вели записей: никаких журналов, никаких отчетов, никаких сводок, никаких упоминаний нигде, ни под каким именем и ни при ком, кроме тех избранных, кто был посвящен в ее существование. Опасаясь затронуть что-либо, касающееся интеллекта, ей ни разу не стирали память, ее даже не накалывали химией – просто однажды вживили какую-то дрянь, надежно разделившую ее память на ту, что нужна была ГИДРе, и на ту, что надежно хранилась под замком из чипов и микросхем. Нетронутая, но недоступная. До тех пор, пока, благослови Господь Старка-младшего, сотворенный им Альтрон не вынес подчистую всю кибернетику планеты, включая ее программу.

Надолго или нет, но ей этого хватило, чтобы сорваться с крючка, а уже после едва ли кто-то был в состоянии ее найти. Официально ее не существовало. Неофициально в один и тот же момент времени она могла быть десятком разных личностей, с десятком внешностей и десятком подставных биографий, способной свалиться, в самом буквальном смысле, снегом на голову абсолютно любому, и он бы даже не понял, откуда прилетело. Как и Баки не понял, когда, как и зачем она притащила его в тот дом без адреса, раскромсала (на зависть аккуратно, сам Баки так бы не смог) ему череп, вытаскивая трижды проклятый трекер, а потом еще и выхаживала его, пока где-то там в космос улетал целый город.

А потом Баки очнулся и, залетев с ножом в ванную, нашел ее, абсолютно безбоязненно и беззащитно стоящую к нему спиной, вдоль которой от линии роста коротких волос на затылке по позвоночнику вниз тянулась тонкая, мерцающая линия голубоватого цвета – ее приводной ремень, ее шипованный ошейник, с которым имел право тягаться лишь втравленный ему в мозг код Зимнего Солдата.

Плод его больного воображения оказался реальным. Оказались реальными те одиннадцать месяцев с апреля 45-го по март 46-го.

Голова Баки грозила расколоться на части – слишком больно было принять за правду то, что когда-то также больно было назвать ложью.

Стив был настоящим, потому что Баки видел его собственными глазами. Стив был настоящим, потому что о нем не умолкало ни одно средство, способное, так или иначе, передавать информацию.

Но и она… оказалась настоящей, потому что Баки тоже ее видел. Баки ее слышал. Он даже… ее трогал, осторожно и боязливо, как трогают мираж или стараются развеять хмельную дымку. Вот только кроме самого Баки ее не видел больше никто, никто о ней не говорил, мир не кричал направо и налево ее имя. Мир вообще про нее не знал.

Логика Баки горела прахом. На одно бесконечно долгое мгновение он ощутил себя пациентом психушки, который все никак не мог определиться, что же ему делать: паниковать, хохотать до рези в животе, плакать, кричать, бежать или просто упасть на пол и забиться в истерике.

В конце концов, он ничего из этого не сделал, а просто замер на месте, повторяя, как заведенный болванчик, раз за разом, одно и то же:

- Настоящая. Настоящая. Настоящая…