Чужое сердце

Утром я протягиваю руку, ощупываю кровать, безнадежно ищу Стивена, но мне нравится верить в чудеса. В это время мой доктор уже почти два часа как занят делом в своей больнице. Я проклинаю свое утреннее одиночество. Здоровье заставляет меня спать как можно дольше. «Отдых – лучшее лечение», – часто повторяют мне. Но если дольше спать – это ведь меньше жить, правда?

Не надо рассчитывать, что я просплю всю свою жизнь. В молодости я даже была настоящей ночной пташкой, этакой совой в ярких блестках. Темнота угнетала меня, сон тоже. Пока я бодрствовала, я верила, что смогу все преодолеть. И тогда я устраивала всяческие сумасбродства в тех местах, откуда была изгнана тишина, пила колу и танцевала в темноте, расчерченной зигзагами радужного неона. Зубы, глаза и майки светились забавной голубоватой белизной, проявлявшей темноту как негатив. Я обманывала жизнь, я жила день и ночь, спала мало, бросала вызов времени, гуляла напропалую, как все вокруг, а наутро вычеркивала прошедшее из памяти.

Я верчусь на кровати и упрашиваю кота Икринку выйти из своего убежища и поздороваться с хозяйкой. Вслух пугаю его лишением сухого корма. Никакого эффекта, я по-прежнему лежу в одиночестве. Я скучаю по дочке, она ушла ночевать к подружке. Неужели она уже начинает меня бросать? Я встаю, завариваю чай и глотаю приготовленные со вчерашнего дня лекарства.

В гостиной плещется Коко, открывает рот и высовывает его из воды, ждет корма. Я знаю, что она меня видит.

На полу еще валяется несколько писем, оставшихся после уборки.

Заглатывая горьковатый зеленый юньнаньский чай, я мысленно прокручиваю пленку с последними днями. У меня такое чувство, что я что-то упустила, какую-то зацепку. Я задумываюсь. Слова ясновидящего еще звучат во мне, я слышу их, и слова Лили, и письмо, и слова Стивена…

Потом мой взгляд внезапно падает на три мешка, завязанные и аккуратно запиханные в угол. Стивен прав! Надо открыть и прочесть все письма. Я остановилась на белом послании из мешка «октябрь», но Пьер говорил о двух письмах…

А вдруг там есть еще какие-нибудь письма – анонимные или подписанные? Все лежит прямо передо мной. Я залпом выпиваю остатки чая, сплевываю чаинки, просочившиеся сквозь ситечко. Стягиваю волосы Тариной резинкой и начинаю тщательные поиски.

Около полудня меня прерывает звонок от Лили, которая пугается, услышав мой голос, прерываемый громкими рыданиями. Я сжимаю в кулаке маленькое письмо с помарками, оно от молодого человека – Эмманюэля, который описывает свои последние дни, сопротивление тела тринитротерапии и то, как мстительно расцветает в нем СПИД. Скоро он ослепнет. Напичканный кортизоном, он почти не испытывает боли. Ему станет легче, потому что он не увидит больше «свою кожу в пятнах, как у леопарда», и взглядов матери. Она одна осталась рядом с ним, остальные все исчезли, как в 80-е гг., когда мы были прокаженными. Он пишет, что, когда я прочту это письмо, он наверняка будет уже мертв, и просит меня продолжать борьбу, которую многие уже считают законченной. Он обнимает меня. Я плачу и не могу остановиться. Я открываю душу и впускаю в себя боль этого человека. Я отвечаю Лили, что перезвоню ей позже. Мне надо побыть одной. Тринитротерапия тоже не всесильна. Ничто никогда не бывает окончательным. Я еще напишу об этом, обещаю тебе. Я глотаю таблетку ксанакса, чтобы успокоить тоску, и засыпаю. Сегодня Тара ночует у отца, так что спешить некуда.