Чужой для всех

— Почему в рейд должен идти именно ты, Франц? А не, как положено, командир взвода или роты. Что я скажу твоим родителям, если…

— Если я не вернусь, дядя Гельмут? Я правильно вас понял?

— Да, Франц.

— А что вы говорите тем солдатским матерям, чьи дети уже лежат или будут положены еще на этой славянской земле?

— Но это разные вещи.

— Нет, господин генерал, смерть сына для любой матери – это невозвратная потеря и огромное горе. Я такой же солдат, как и другие. И свой долг я выполню до конца. С нами будет Бог!

— Хорошо, Франц, — генерал Вейдлинг тяжело вздохнул. — Быть всегда впереди! Эту почетную участь ты выбрал сам. Ангелы охраняли тебя до сих пор, а ведь ты побывал в разных мясорубках. Надеюсь, под их крылом ты будешь и сейчас. Я даю свое согласие на проведение операции. Как мы ее назовем, мой мальчик? — брови генерала сдвинулись, и глубокая морщина разрубила его мясистый лоб надвое.

— Операция «Glaube», господин генерал.

— Почему «Glaube»?

— Вера в победу, мой генерал. Вера в высшие силы. Вера в доблестных солдат Фюрера. И, наконец, вера в себя!

— Хорошо, Франц, утверждаю. Пусть будет операция «Glaube».

Глава 4

22 июня 1941 года. Поселок Заболотное, Журавичский р-н, Гомельская обл. Белоруссия.

В тот тревожный воскресный день вдова Акулина, мать пятерых детей, пропалывала усердно грядки. В этом ей помогала Вера, старшая дочь. Она только что закончила десять классов с золотой медалью и решала для себя, в какой институт поступать. Мать уже знала о намерениях дочери, была не согласна с ней, но серьезно поговорить о будущем все было некогда. Здесь же на грядках им никто не мешал. Появилось, наконец, самое подходящее время раскрыться душой.

— Так ты что, Вера, решила в артистки податься? — выдергивая с трудом укрепившийся корень пырея, обратилась Акулина к дочери. Та уже готовилась к разговору, ждала его, поэтому ответила без промедления.

— Да, мама, в артистки. Поеду поступать в Щукинское училище в Москву. Ты же знаешь, мне всегда нравилось выступать в школьных спектаклях. На районных смотрах мы получали грамоты. В общем, буду пробовать.

— Дочушка, не поступишь ты! Куда нам до столицы. Поезжай лучше к Мише в Витебск в педагогический институт. Будете там друг другу помогать. Глядишь, в учителя выбьешься. У тебя же с языками хорошо. Вот и будешь немецкому детей обучать. Куда нам в артистки? Подумай лучше!

— Нет, мама. Я так решила! — Вера недовольно тряхнула головой и поднялась с грядки. Волосы цвета спелой ржи покатились волнами по ее загорелым красивым плечам. Широко открытые небесного цвета глаза выражали одновременно и детский протест и мольбу.

— Пожалуйста, отпусти меня. Я очень тебя прошу.

От услышанных слов дочери Акулина приостановила работу. Ее рука на мгновение зависла над лебедой. Затем она нервно вырвала сорняк с корнем и, бросив его в межу, сердито обронила:

— Вот упрямая дочушка. Вся в отца. Что мне с тобой делать? — держась за поясницу, она выпрямилась, раздраженно посмотрела на Веру и хотела произнести что-то колкое в ее адрес, но залюбовавшись ярким, непосредственным девичьим порывом и решительностью своей любимицы, только незлобно проворчала: — Ну как тебе отказать? Ты же такая у меня хорошая. Артисткой так артисткой. Иди, пробуй, поступай, коль сердце зовет.

Вера, вспыхнув от радости, прижалась к маме и стала ее целовать: — Спасибо, мамуля! Спасибо, дорогая!

Она понимала, насколько тяжело будет одной матери вести домашнее хозяйство.

— Ладно, ладно, не благодари. Везде нужно трудиться. Продадим вот телка, справим тебе платье и поезжай в свою Москву, — миролюбиво отстранилась та от дочери. — Давай лучше работать. До обеда надо все закончить. Видишь, припекает.

Вера еще раз трогательно обняла и поцеловала мать, а затем игриво расправив затекшую спину, и подав вперед отчетливо вырывавшуюся из ситцевого халатика девичью грудь, весело произнесла:

— Ну чем не Любовь Орлова. А, мама? — после чего театрально выбросила руку вверх и трагикомично воскликнула: — Ромео! Любимый мой! Где же ты? Приди ко мне. Тебя ждет твоя Джульетта. Помоги прополоть мне этот строптивый пырей, — и разразилась настоящим, задорным детским хохотом.

Акулина так же непроизвольно засмеялась от необыкновенно смешного и трогательного облика своей Верочки. И через смех, продолжая рассматривать дочь, как бы в первый раз видя, подумала:

"Почти взрослая Вера стала. Вон как вытянулась. Скоро улетит из родного гнезда. Надо же надумала на артистку выучиться. А что, пусть попробует. Трудно, правда, будет без нее. С Шуры толка мало, ленивая, неповоротливая. Разве что Катя заменит. Вся в меня. За что ни возьмется девочка, все кипит в ее руках. За ней и Клава потянется. Ничего, справлюсь… И все же, какая Верочка красавица. Стройная как березка, похожая на отца", — нахлынувшее вдруг мимолетное воспоминание о муже, Ефиме Семеновиче, который умер от тяжелой болезни, два года назад, оборвало ее смех.