Чужой для всех

Вера заметила изменения в душе матери и тоже прекратила веселиться. — Ну, что продолжим, мама, — спросила она ее. Акулина Сергеевна вздохнула и перевела разговор на другую тему:

— Я, Вера, сама дополю грядки. А ты сбегай на Гнилушку. Погляди, где остальные дети. С утра за раками ушли, и их еще нет. Не утонули бы. Гони их домой. После обеда сено будем ворочать.

— Акулина! Акулина! Где ты? — вдруг издали раздался истошный женский вопль. Запыхавшаяся раскрасневшаяся соседка, добежала до хорошо сложенного большого дома пятистенки Дедушкиных и прислонилась к его забору.

— Пойди, Вера, узнай, что Абрамиха хочет. По тому, как вдова напряглась, по интонации произнесенных слов и по ее преднамеренному молчанию, было видно, что она недолюбливает ту. — Визжит как зарезанный поросенок. Кураня к ней часом не заскочила на грядки? Пойди, узнай. И сразу на речку за детьми.

— Хорошо, мама.

Вера, осторожно ступая между грядок, вышла во двор, закрыла за собой калитку и легко выбежала на улицу. Увидев, всполошенную соседку, спокойно спросила:

— Что стряслось, тетя Надя?

— Ой, Верочка! Бяда! Немец напал на нас. Война…

Война! Это слово всегда вызывало смятение в людских душах. Кто знал о ней не понаслышке, сразу менялся в лице. Взгляд мужчин становился суровым и мрачным. Женщины начинали рыдать, страшась предстоящего горя. Те, кого застало это слово впервые, получали небывалый адреналин и спешили показать свое ухарство, уходя на призывные пункты. Только дети не понимали надвигавшейся беды и оставались, по-прежнему веселы.

Речь наркома иностранных дел СССР В. М. Молотова, прозвучавшая в 12 часов дня 22 июня 1941 года по радио о начале войны с фашистской Германией, о ее вероломном нападении разрезала судьбы советских людей надвое. Этот день стал чертой между величайшими страданиями и человеческим счастьем, между жизнью и смертью, между злом и добром, падением и подвигом.

Слово «война» ворвалась в семью Дедушкиных так же неожиданно, как и для всех сельчан поселка Заболотное.

Вначале оно было не осязаемо, не материально, не понято до конца. Но с каждым днем того необыкновенно жаркого лета 41 года сельчане, как и в целом все советские людьми стали отчетливее осознавать степень опасности надвигающейся коричневой чумы и масштабов колоссальных последствий для человеческих судеб.

— Так, девочки, еще, еще чуть подвинули… Шура! Шура! Крепче держи за край, Кате пальцы отдавим. Несем, несем. Еще. Еще. Клава, не зевай. Быстрей открой дверь. Так, передохнули… — Огромный старый дедовский сундук, оббитый по краям железными углами, почти вся женская половина Дедушкиных с трудом дотащила до сарая. Акулина задумала там закопать его и сложить в него все самое ценное из одежды и утвари, подальше от людских глаз, тем более немецких.

— Добро, добро, дети. Отдохнули, принимаемся за работу. Клава, сбегай за водой. Живо. Жарко. Шура, бери лопату, и пойдем со мной, — покрикивала на девочек Акулина.

— А почему я, мама. Пусть Катя копает. Она говорила, что у нее всегда руки чешутся до работы. Возьми, Катька, мою лопату, — Шура хотела передать нехитрое орудие труда средней сестре.

— Ах ты, лентяйка! — зыкнула на нее Акулина. Не смей. Когда устанешь, Катя тебя заменит. Пошли в сарай.

В старом сарае подворья с покосившейся соломенной крышей рядом с коровой Полинушкой долгое время стоял жеребец Пашка. Он был любимцем всей многодетной семьи и незаменим в домашнем хозяйстве. Его еще муж получил, до своей смерти работавший бухгалтером колхоза. Но в начале июля, когда потянулись через поселок к райцентру Журавичи отступающие подразделения красноармейцев, реквизировали Пашку в пользу Красной Армии. Как ни причитала Акулина, чтобы оставили жеребчика, но приказ старшего политрука был суров.

Когда Акулина зашла в сарай, то нехитрая конская утварь, еще висевшая в углу на гвоздях, сразу напомнила ей о недавней стычке с артиллеристами. От этого у нее закололо в сердце, и она на минуту присела на сундук.

— …Угомонитесь, женщина. Немцы за Днепром! Скоро здесь будут! А нам нечем орудие тащить, — решительно убеждал тогда Акулину старший политрук, оттаскивая ее от четырехкопытного кормильца.

— Не дам! — голосила вдова. — На моих плечах пятеро детей. Как мне жить. Ироды. Куда вы бежите? Кто нас будет защищать? — В этот момент рядом возле матери находилась Шура. Она как завороженная смотрела на Пашку. Когда здоровый рыжий красноармеец, стал Пашку уводить, она как кошка вдруг накинулась на красноармейца и вцепилась в его руку зубами.

— Ах ты, паскуда! — зарычал артиллерист и с остервенением отбросил одиннадцатилетнюю девочку от себя. Та больно ударилась о поленницу дров и заревела. Услышав плач и визг Шуры, Катя и Клава выбежали из дома и стали ее защищать. Они набросились на рыжего красноармейца и стали бить, куда ни попадя детскими кулачками.

— Стоять! — взревел старший политрук. — Расстреляю всех! Кто сделает хоть шаг, — и, выхватив револьвер из кобуры, выстрелил в воздух. Девочки остолбенели и замолчали. Шура тряслась в истерике.