Чужой портрет (СИ)

Только это указывает на внутреннее напряжение, дикое и разрушающее.

Я почему-то замираю взглядом на его длинных, смуглых, покрытых синими татуировками пальцах, отстраненно думая, что у Алекса они были не такими… Шире, проще…

К чему сейчас эти мысли и это нелепое сравнение, непонятно. Но оно есть. И даже не напрягает, не пугает. Ну есть, и есть… Что теперь?

Каз вытаскивает, наконец, сигарету, пытается прикурить, но затем ломает ее, сжимает до хруста кулак. Убирает все обратно в карман.

Щурится и выдыхает, словно приходя в себя.

— Вот, значит, как… — тихо говорит он, и голос его тоже слишком живой для этого места. Смешно: мой недавний мстительный вой подходил идеально, а его тихая задумчивость — никак не ложится на ситуацию.

Вопроса в его фразе нет, потому никак не комментирую. А Каз опять переводит взгляд на фото, кивает, жестко и грубовато усмехаясь:

— Любила его? Забыть не можешь?

— Не могу, — соглашаюсь я спокойно. И плевать в данный момент, как это звучит, что именно он услышит и поймет. Потому что, откричавшись, мне так легко теперь, и пустота заполняет все пространство тела, словно жидкий металл глиняную форму. Еще немного — и металл застынет, а глина разобьется за ненадобностью. Отслужит свое.

— Потому и не пускала к себе? — спрашивает Каз, все так же не глядя на меня. Только на фото, — потому бегала?

— Да, — опять соглашаюсь. Ведь это тоже правда. Именно потому и бегала. Именно потому и не пускала.

— Чем он лучше меня? — в голосе Каза тоже пустота теперь, такая близкая мне. И в глазах — пустота. — Тем, что мертвый?

— Да.

Боже, какие он правильные слова говорит! И какие, наверняка, неверные выводы из этого всего делает!

А я не хочу ничего говорить.

И рассказывать.

Потому что это будет оправданием, а мне не за что оправдываться.

— Марусь… — Каз наконец-то переводит взгляд на меня, и я мазохистски упиваюсь болью в них, совсем недавно пустых, мертвых… А сейчас слишком живых. Слишком. Нельзя здесь, на кладбище, с такими живыми глазами. Мертвые будут завидовать…

Я вот завидую.

— Марусь… — он неожиданно становится передо мной на колени, прямо на землю, его лихорадочно блестящие глаза оказываются на одном уровне с моими, кладет ладони на безвольно лежащие на коленях руки, и прикосновение обжигает. Только теперь понимаю, что пальцы у меня ледяные просто. Или это его — огненные. — Марусь… Ты так плакала… Любишь его все еще?

Он не услышал моих слов… Как он мог не услышать? Я же кричала… Или нет? Может, это я в сердце своем кричала, а в реальности…

Смотрю на него, так сильно хочется убрать со лба темную прядь волос, но не могу этого сделать. Его руки слишком горячие, а я слишком замерзла, чтоб сознательно лишить себя этого огня.

Он спрашивает, люблю ли я его… Боже…

— Я его ненавижу, Каз, — тихо говорю я, — ненавижу. И всегда ненавидела. Он — тварь. Я рада, что он умер.

Каз непонимающе моргает, сильные огненные пальцы на мгновение чуть сильнее сжимают мои.

Он обдумывает мои слова, затем переводит взгляд на фото. Опять на меня.

— Пошли отсюда, Марусь.

Я киваю, но не трогаюсь с места. Не могу. Сил нет. Так и сижу, смотрю на наши сплетенные пальцы на своих коленях.

И Каз понимает меня правильно.

Он встает и молча подхватывает на руки.

Это ощущается парением, словно я в колыбели лежу, безопасной, теплой-теплой…

Закрываю глаза, прижимаюсь к прохладному шелку темной рубашки, вдыхаю запах, терпкий, чуть звериный, мускусный запах мужчины, к которому я так и не успела привыкнуть…

Меня, словно ребенка, уносят прочь от места, где я оставила часть себя. Серьезную часть, которая казалась неделимой. А , оказывается, ее очень легко отделить. Надо лишь найти правильные огненные руки…

Глава 51

Каз наливает воду, подает мне, следит, чтоб я нормально взяла бокал, потому что руки до сих пор подрагивают.

Хорошо, что слез нет, все остались там, на стылом кладбище. И это правильно: нельзя плакать по этой твари.

Хотя, я же не по нему.

Я по себе больше.

По той беспечной Марусе, доверчивой, легкой, не ждущей от судьбы ударов. Та Маруся верила людям, летала, а не ходила. Писала чистые, мягкие акварели без единой мрачной тени, залитые солнечным светом пейзажи маслом, дымные нежные пастели… И переживала свою первую красивую, искреннюю влюбленность.

А еще она не строила планов, жила одним днем, умела находить вечное в сиюминутном. Именно ее мне чертовски жаль.

И неожиданно думается, что, если б Каз встретил меня тогда, вот такую, летящую, нежную и искрящуюся, то у нас все могло бы сложиться иначе… И , возможно, мой малыш был бы жив. И ему сейчас уже было бы полгодика…

Несложившееся колет сердце, и пустота глиняной формы окончательно заполняется. Металл твердеет.

Я чувствую себя живой.

Наконец-то.

Пью воду, ощущая, как режет горло. Так бывает, даже когда кричишь внутри.

Каз в самом деле не слышал моих слов, ни одного.

Именно потому мое сидение у могилы Алекса, мои однозначные ответы на его вопросы, так больно ударили. И, наверно, кто угодно на его месте этим удовлетворился бы, ушел. Потому что сколько можно бегать за сумасшедшей? Сколько можно терпеть ее поведение?