Coi Bono? Повесть о трагедии Гуш Катиф

– А я, растроганный его объятием, спросил бы, не может ли моя страна сделать что-либо для страны, вобравшей в себя образцы одновременно и великих ценностей, и густой смеси холодного лицемерия?

– А он бы что?

– О, ну что ты! – ответил бы Христофор Колумб. – Твоё государство и так уж достаточно из кожи вон лезет, чтобы прислужить…

– А ты бы что?

– Стараемся, а как же нам иначе!.. – сказал бы я, и тогда бы мы зашли в бар выпить по кружке пива.

В баре мы бы выпили по две кружки пива, и я рассказал бы моему другу Христофору историю с евреем, которому никак не удавалось выдать замуж свою некрасивую дочь.

– Знаешь, – посоветовал кто-то убитому горем человеку, – сообщи-ка о своём горе раввину.

Бедняга так и поступил.

– Насколько твоя дочь некрасива? – спросил раввин.

– Если мою дочь положить на блюдо рядом с селёдкой, – вздохнул несчастный отец, – то отличить одну от другой будет невозможно…

– А что за селёдка? – полюбопытствовал раввин.

– Из Средиземноморских вод, – ответил отец девушки.

– Коль эта селёдка из вод Средиземноморских, то плохо дело! – отрезал раввин. – Вот если бы она была из вод Атлантических, тогда некоторые шансы были бы…

«Отлично, – решил отец девушки, – возьму и подброшу дочку в чужие воды…».

Виктор замолчал.

– И что же? – спросил полковник. – Чем история бедного еврея и его дочки окончилась?

– Девушка воспротивилась… – ответил Виктор.

– Ну-ну… – сказал после паузы полковник и потом добавил:

– А я бы хотел повстречать завтра моего давнего приятеля, Ариэля Шарона, и спросить у него: «Арик, тебе это надо было?»

– Что бы ответил тебе Арик, я знаю, – рассмеялся Виктор.

– Откуда ты можешь знать?

– Достаточно послушать выступления президента страны звёздно-полосатого флага…

– Загибаешь… – сказал полковник.

– Совсем чуть-чуть… – прошептал Виктор. – Знаешь, полковник, иногда мне кажется, что в нашей стране попахивает средневековьем, и что в следственную камеру меня загнали люди инквизиции.

– Совсем уж загибаешь…

– Ежи Ленц писал: «У каждого века своё средневековье…»

– У нас нет инквизиции! Этого – нет!

– Зато есть запахи средневековья…

– Может, ты и ведьм встречал?

– И ведьм, и колдунов…

– Правда?

– Правду завтра узнаем…

– И что потом?

– Потом – как всегда… Помнишь у Шекспира: «Так мне в надежде жить? Так люди все живут…»

– То у Шекспира…А ты? На кого надеешься ты?

– На Судьбу!

– Ты доверяешь этой кокетке?

– А ты – нет?

– Над ней я смеюсь…Я смеюсь над всем, что смеётся надо мной…

– Разве Судьба смеётся?

– Судьба? Она не смеётся, а надсмехается… Начхать!.. Если властям начхать на то, на что мне не начхать, то чихал я на…Знаешь, полковник: есть «время молчать, и время говорить».

– Знаю: Екклезиаст, 3-ья глава. А ты знаешь, что пчела, ужалив, сама же и погибает!

– Я не пчела!

– И всё же…Значимость человека определяется судьбой, а не природой.

– Кажется, так сказал Наполеон?

Полковник с грустью заметил:

– Случалось, что и Наполеон не ошибался!..

– Завтра, полковник… Об ошибках поговорим завтра, после того, как я, возможно, пойму, кому и зачем понадобилось Это?.. И если еврей станет прогонять еврея, то…

– Ты не должен ввязываться в Это…

Виктор засмеялся.

– Знаешь, – спросил он, – как Ницше объяснял завет «Возлюби ближнего своего!»?

– Я не читаю Ницше, – сказал полковник.

– Напрасно… Завет «возлюби ближнего своего» Ницше трактует, как «оставь ближнего своего в покое!»

– Вот и не ввязывайся… – сказал полковник, прощаясь.

Бунт Виктора полковник объяснял кипением молодой крови… «Ну, заметил в чём-то лицемерие, ну, чьи-то выгоды… Бедный философ… Он ещё не знает, что свести желаемое и неизбежное воедино никому не удавалось. Он ещё не знает…И Иов не знал…И многие не знали…И многие не узнают…А я?..» – полковник почувствовал, как его лицо покраснело от досады и бессилия.

В последние сутки полковник не ложился, опасаясь уснуть и, щёлкая выключателем, бесцельно кружил по ночной комнате, или, вдруг остановившись перед зеркалом, принимался терпеливо ждать появления на лице следов маломальской улыбки. Иногда ему казалось, что он не по комнате кружит, а по небу, и тогда, взглянув на окно, он приходил в досадное смятение и шептал: «Господи, не позволяй усомниться в том, во что я всегда верил, не дай увидеть такое, чего никогда прежде не видел даже в самых нелепых снах; не разрешай узнать, что долгие годы я жил в бессмысленном, призрачном мираже…»

Головная боль не отходила.

«Господи, сжалься!»

Прошёлся по комнате. Подумал: «Любопытно, Арик сейчас спит?»

Повернул ручку приёмника – наводнение в Таиланде…

Голод в Африке…

Реклама винных напитков…

Взорванные города…

Кризис кинематографа…

Выключил приёмник, подумал:

«Под солнцем, по-прежнему, ничего нового… Суетимся, сражаемся за место в мире, а когда, вконец измождённые, добираемся до финиша, выясняется, что наши потуги напрасны, и, вместо лаврового венка победителя, нас с нетерпением поджидает Увядание».

* * *

Бензозаправочная станция, 17-ое августа, 2. 53.