Coi Bono? Повесть о трагедии Гуш Катиф

Виктор продекламировал:

«Я сижу у окна.
Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь,
и уже не буду…»

Шульман поднялся, сказал, что обещал навестить приятеля, снимающего небольшую пристройку в соседнем доме. Поднялся и Виктор.

– Боря Рябов – одинокий и временно больной человек, – сказал Шульман, – и, к тому же, со вчерашнего дня – еврей…

Виктор округлил глаза.

– Русский человек в Израиле, – продолжал Шульман, – это безусловно таинственный феномен, никак не связанный с его национальной принадлежностью; скорее всего, это удивительная линия изгиба в человеческой Судьбе. Боря Рябов – добрый, интеллигентный человек, более того, потомок старинного дворянского рода. Разумеется, в советской России семья Рябовых этот факт старательно скрывала, в результате чего полностью рассосался стержень рода… В Израиле Боре Рябову пришлось кое-что предпринять…

В один из вечеров он выпил литр вина, полбутылки бренди и стакан водки, после чего с получаса бился головой об стену – всё без толку, и лишь ночью, во сне, созрело судьбоносное решение: «Дай-ка я в себе кое-что сменю…»

– Сменил?

– А как же!

– Что?

– Стратегическую точку!..

– Ты о чём?

– Пойдём, увидишь…

Спускаясь по лестнице, Шульман сообщил:

– Дверь в его пещеру постоянно открыта…

– Гостеприимный?

– Очень?

– Или в пещере взять нечего?

– И это тоже…

…Днём комнатушка нагревалась до неприличия, и Борис Рябов, превозмогая боль и будучи не в состоянии самостоятельно двигаться, валялся на мятой, обильно пропитанной потом простыне. Время от времени, отдаваясь минутной слабости, он громко чертыхался и сетовал на обретённую им на днях еврейскую долю. По круглому белому лицу стекали струйки пота, и нестерпимо хотелось пива. Рябов был слишком молод, чтобы оформить пенсию, и слишком немолод, чтобы зарабатывать на жизнь какой-либо иной деятельностью, чем той, которую он себе присмотрел, к тому же, возможность трудиться в тиши и на свежем воздухе привлекала его к себе со страшной силою.

В конторке при кладбище ему объяснили, что при «наших усопших» служить сторожем гою не положено, и что вообще…

Вернувшись из кладбищенской конторки к себе в пристройку, он всю ночь раздумывал над этим «вообще» и над различными другими «вообще», пока, наконец, не очаровался вспыхнувшей в его мозгу благостной мыслью. Его лицо, после долгих месяцев уныния, внезапно озарилось волшебным светом; он очень трепетно и нежно погладил себя по голове. «Эврика… Эврика…» – истово шептал Рябов и, вконец утомлённый игрой нахлынувших на него чувств, решил, что в его положении самым разумное – это заняться в ближайшие дни мероприятием, которое будет стоить ему и крови, и боли…

В клинике «Маккаби» врачи попросили, чтобы Рябов показал им свою просьбу, и, после того, как он, опустив брюки, показал её, тщательно обозрели и сказали: «Слава Богу, есть что урезать!»…

…Теперь же, приподняв голову над подушкой, Боря Рябов заглянул туда, где между его широко разбросанных ног торчал внушительный бугорок бинтов. «Словно огромная белая шишка», – улыбнулся он.

«Вот он я – заново рождённый…» – Рябову вдруг показалось, что он присутствует при своих собственных родах, и оттого сильно разволновался. Чтобы каким-то образом успокоиться, он стал разглядывать трещины на потолке, вслух читать стихи о зиме, а потом вспомнил куски из истории Древней Руси и окончательно решил, что в Рязань ни в коем случае не возвратится. Ни к чему возвращаться, если ему теперь этого не хочется, а если бы даже и хотелось, то его, со вчерашнего дня еврея, отец непременно утопил бы в мутной воде городской речки.

Тяжело вздохнув, Рябов подумал, что, утопив его, отец, который люто ненавидит евреев, не стал бы ставить по нему, утопшему, даже самую что ни на есть тонюсенькую свечку.

Рябов вновь приподнял голову и с обожанием взглянул на белую шишку. По всему было заметно, что он очень дорожит ею. «В Израиле, если, конечно, ты еврей, жить можно, – подумал Рябов, – а как только шишка заживёт, то и сам целиком оживу …»

Удовлетворённый получившимся каламбуром, Рябов уснул, а проснувшись, облегчённо вздохнул, потому что сразу же вспомнил, что он больше не Борис Рябов, учитель истории в городе Рязани, а гражданин Барух, и проживает он, с Божьей помощью, в городе Беер-Шева, а это означает, что вскоре ему удастся добиться заметного коммерческого успеха, поскольку, став евреем, будет иметь право не только служить на городском кладбище ночным сторожем, но ещё к тому же обретёт право торговать в дневные часы у кладбищенских ворот цветами, перекупленными у арабских подростков…

В приоткрытой двери показалась голова Шульмана.

– Барух, ты в порядке?

– Вроде бы.

В комнате пахло пылью и лекарством.

– Мы к тебе!..

Недоумённо посмотрев на стоящего за спиной Шульмана незнакомого человека, Барух торопливо потянул край простыни на белую шишку.

– Это Виктор, – сказал Шульман, – воинствующий член израильской ассоциации борцов за Справедливость, поставивший перед собой цель пробудить в душах наших министров ритуал Раскаянья.