Contra spem spero

— Всяко — да не всяко! Мне вон Загородний доложил — его специалисты все проверили, отправлено это сообщение за одиннадцать с половиной минут до получения. Двадцать второго января в семь часов двадцать шесть минут утра по Москве. Когда тело предполагаемого отправителя уже сутки, как в морге в Мосуле загорало. Так что — жив наш Одиссей! А вот его напарник — девяносто девять процентов, что убит. — И тут же, сделавшись серьезным, добавил: — Вот только то, что в течении девятнадцати дней наш парень на связь не выходит — меня серьезно настораживает.… А то, что люди Хаджефа обшарили весь иракский Курдистан и ни одного следочка нашего странника не нашли — настораживает ещё больше!

— То есть вы полагаете, что доставленный в Мосул труп — это тело Туфана Сарыгюля? — Левченко вопросительно посмотрел на своего шефа.

— Получается так. Надо бы, раз уж такая беда, Оксану его известить…. Гончаров передавал, что ничего хорошего она от этого задания не ждала, была уверена, что добром эта поездка не кончится. Вот она добром и не кончилась…. Левченко, простой вопрос на формальную логику — если наш парень жив, но почти три недели о нем, ни слуху, ни духу — что сие значит?

Левченко вздохнул.

— Ничего хорошего. Либо он тяжело ранен и лежит где-то, обездвиженный… либо находится в руках людей, ни разу не заинтересованных в том, чтобы наш парень смог подать о себе весточку.

Генерал кивнул.

— Или то и другое. Что, скорее всего…. В любом случае, мы ему сейчас ничем и никак помочь не сможем — до тех пор, пока он сам не объявится, не важно, каким образом. Согласен?

— Согласен.

— Как он с нами может связаться?

— Телефоны наши оперативные во всех трех сопредельных государствах — в Эрбиле, Диарбакыре и Алеппо — он знает. Адреса электронной почты — также. Достаточно ему оказаться хотя бы на минуту-другую у таксофона или у компьютера с доступом в интернет — как мы получим от него сообщение. Ну, а дальше — исходя их обстановки…

Генерал кивнул, затем встал, прошёлся по кабинету, закурил — и, выдохнув первый клубок сизого ароматного дыма, сказал задумчиво:

— Знать бы ещё, в чьих он руках нынче находится — всё было бы легче…

* * *

Неизвестность — самая страшная пытка; три недели глухой, безнадежной, иссушающей нервы, холодной неизвестности — куда хуже любых вырываний ногтей и «испанских сапожков» — он это прочувствовал на себе. Отшельники, ушедшие в пустыню от соблазнов окружающего мира, дабы постичь истину — были чертовски крепкими духом дядьками…

Его привезли на рассвете в какой-то заброшенный, по виду — давно оставленный людьми — кишлак (или аул, как у них такие заимки в пустыне называются?). Несколько саманных мазанок, окруженных глухим глиняным забором, десяток чахлых олив, сбившихся в испуганную стайку у ветхого полуразрушенного колодца, арык, в котором уже давно — ни капли воды, и лишь влажная земля на самом дне, бурый от ржавчины остов грузовика на въезде, пыль, тишина…. Правда, люди, как оказалось, в этой обители тоски жили — двое диковатых, заросших жуткими патлами туземцев, а с ними — несколько овец; интересно, чем они кормят их в этой пустыне?

Часовой на пару с водителем сгрузили его у стены, стащили палатки, несколько ящиков, затем минут двадцать что-то монотонно и нудно втолковывали туземцам — а затем, загрузившись в машину, убыли на восток. Одиссей остался один на один с парочкой невнятных существ — неторопливо перетащивших в одну из хибар сначала всё сгруженное имущество, а затем, уже к исходу дня — и его, к тому времени уже изрядно проголодавшегося и дико страдающего как от жажды, так и от… как бы это поделикатнее сказать… в общем, её полной противоположности.

Когда Одиссей увидел своё будущее жилище — ему стало чуток не по себе; нет, в плане санитарии и гигиены всё было в норме, помещение было прибрано, у стены стояли две заправленные белоснежным бельём кровати, глиняный пол сиял чистотой. Запах…. Даже не запах — дух у этой комнаты был какой-то скверный, нехороший. Оглядевшись и тщательно осмотрев обстановку, Одиссей понял, в чём дело — комната, в которой ему надлежало провести неизвестно, сколько времени, была местом, где умирали. Здесь явно держали раненых — многих и многих: на полках вдоль стены стояли разные склянки с лекарствами — сотни склянок, полупустых, начатых, полных под пробку, груды упаковок с одноразовыми шприцами теснились на стеллаже, стойка для капельницы, сиротливо притулившаяся в углу, неистребимый запах камфары — всё вместе говорило о том, что эта комната служила в качестве больничной палаты; и, по ходу, далеко не все её временные обитатели выходили из неё на своих ногах…

Аборигены поставили носилки с Одиссеем посреди комнаты и попытались было переложить его на одну из кроватей — вот ещё! Одиссей, хоть и с трудом, но встал, проковылял несколько шагов (каждый шаг отдавался в плече резкой, острой болью, но в принципе — было терпимо) и прилёг на той кровати, что размещалась у окошка — махонького, в две ладони, но все же это было окно в мир.

Один из автохтонов, обращаясь к Одиссею, произнёс: