Cубъективный взгляд. Немецкая тетрадь. Испанская тетрадь. Английская тетрадь

Еще помню, что на франко-испанской границе испанский пограничник потребовал открыть один из чемоданов, и когда папа открыл его, таможенник залез рукой на самое дно, вытащил книгу и, посмотрев название, положил ее назад, взял под козырек, развернулся и вышел из купе. Папа с мамой хохотали, хотя я ничего смешного в этом эпизоде не увидел. Позже папа рассказал мне, что книга называлась «Мемуары кардинала де Рец» и что пограничник, видимо, страстный католик, увидев слово «кардинал», мгновенно решил, что человека, возящего с собой такую литературу, невозможно заподозрить в неблагонадежности и такой человек достоин глубокого уважения. Причина смеха заключалась в том, что кардинал де Рец был авантюристом и фрондером, вызывавшим гнев католической церкви. Если бы пограничник был более образован, нам бы грозила опасность: увидев книгу фрондера, он бы потребовал открыть все чемоданы, в одном из которых обнаружил бы три тома избранных сочинений В. И. Ленина. Зачем отец так рисковал, я так и не спросил его никогда, но это была совершенно бессмысленная игра с огнем. Впрочем, не единственная и далеко не самая опасная в его жизни.

Еще я помню, как мы шли по мадридской улице, папа нес багет. Навстречу шел мальчик лет 14-ти, необыкновенно худой. Он сказал что-то папе, который протянул ему багет. Мальчик взял его, вопросительно посмотрел на папу, а потом бросился прочь, прижимая к груди хлеб. Я спросил папу, что сказал мальчик, и он ответил мне:

– Он сказал, что хочет есть.

– А почему он убежал? – спросил я.

– Потому что боялся, что я передумаю и отниму у него хлеб.

Я тогда не знал ничего об испанской гражданской войне, о том, кто такой Франко. Но потом, через несколько лет, живя в Нью-Йорке, я познакомился с несколькими испанцами – политическими беженцами, дружившими с моими родителями, и постепенно получил представление об этой войне.

Когда мне исполнилось 14 лет, когда мой отец потерял работу за свои «красные» взгляды, когда нам пришлось переехать из двухэтажной дорогущей квартиры, расположенной в престижном районе Нью-Йорка, в совсем скромную квартиру и в совсем другой район, меня из-за тесноты определили жить у Марии Луисы Фалькон, испанской подруги моих родителей, воевавшей против Франко и еле сумевшей унести ноги от фалангистов.

Я Марию Луису обожал за сияющую улыбку, за необыкновенную доброту, за то, что она позволяла мне ложиться спать, когда хотел (в отличие от строжайшего домашнего порядка), и еще за то, что когда однажды она обнаружила под моей кроватью набор полупорнографических журналов, она не сказала ни слова, а лишь аккуратно сложила их стопочкой на полке у изголовья моей постели.

Много лет спустя, учась на биофаке Московского государственного университета, я подружился с Антонио Претелем, родители которого бежали от Франко в Советский Союз в 1939 году. Он, как и подавляющее большинство «советских» испанцев, вернулся на родину сразу же после смерти Франко (1974 г.). Этот массовый отъезд запомнился мне навсегда. Эта тяга к родной земле после тридцати пяти лет жизни, – пусть на чужбине, но на чужбине, ставшей второй родиной для одних и реальной родиной для тех многих других, кто родился в Союзе, – поразила меня. Мне кажется, такой жажды своей земли нет ни у одного другого народа.

Не знаю, почему, но Испания меня всегда, с самого детства, занимала, казалась особой, таинственной, непохожей на все прочие страны Европы. Я зачитывался книжками о конкистадорах, о могущественной Испании XVI века, об инквизиции. Дома у нас в Нью-Йорке висела превосходная копия картины Гойи «Мальчик в красном»: красное платье резко оттеняет белизну лица и черноту глаз и волос ребенка. От него веет беззащитностью; три кота притаились за мальчиком справа и жадно уставились на птицу, которую тот придерживает бечевкой. Дальше слева – клетка с птичками. Так получилось, что моим первым художником стал испанец Гойя. С него началась моя страстная любовь к живописи. С его живописи началось пробуждение во мне, двенадцатилетнем подростке, чувственности. Его «Маха одетая» и «Маха обнаженная» вызвали мои первые эротические сны. Герцогиня Альба терзала мое воображение и тревожила мой сон много лет, и даже сейчас, на склоне моего пребывания на этой Земле, она то и дело появляется в моих снах и манит… в Испанию. Была еще одна картина Гойи, которая врезалась в мою память навсегда: «Третье мая 1808 года». Прямо сейчас, сидя в бизнес-лаунже терминала «В» аэропорта Шереметьево в ожидании приглашения на посадку в Симферополь, я вижу раскинутые руки, белки глаз и оскал расстреливаемых наполеоновскими солдатами испанцев-сопротивленцев – «гверильи». И знаю, что никогда не видел и не увижу ни одной картины, столь невыносимо громко кричащей об ужасе войны, как «Герника» – картины Пикассо, еще одного испанца.