Да

– Люди, как хочешь, постоянно впадают в наивный материализм. Им кажется, будто «богатства культуры» являются реальными богатствами, такой вот докомпьютерной криптовалютой, которую как бы выдавили из человечества эксплуататоры прошлого и которая пригодна для обмена на деньги с эксплуататорами настоящего и будущего. Для слепенького материалиста хорошая книга, прочитанная мной, это будто лишние, нечестные деньги на моем счету. Он хочет если не отнять ее у меня, то хотя бы обесценить, обнулить курс, сделать так, чтобы никто мой эксплуататорский биткоин не принял и ни на что не обменял. А я полагаю, что искусство ничего не создает, оно только проявляет кем-то до нас уже созданное. Древний грек, первым формализовавший законы логики, не создал же логику, только проговорил ее законы. «Русская литература» – это не электронный кошелек, это учебник жизни. Для невнимательного читателя она так же бесполезна, как учебник математики для уже унесшегося мыслями в дачный балдеж шестиклассника.

Лев Антоныч, как в студенческие времена, слушал его, мягко улыбаясь, и иногда одобрительно кивал, но, когда брал слово, сам отвечал теперь невпопад.

– Кстати, о логике. Ты помнишь, может быть, напротив Комаровки, у шаурмичной, где мы как-то брали тарелку с нутом и лавашом, раньше был рекламный щит социальной рекламы.

– «Мир Али»?

– Да!

– Помню. Но щита не помню.

– Там была нарисована разложенная постель, а рядом – сожженная квартира. Подпись была: «Причина равно следствие». Как будто следствием курения в постели является курение в постели, нет?

– Не помню. К чему это?

– Так, что-то вспомнил. Я бы поел сейчас нута в «Мире Али».

– В Москве нет нута с лавашом?

– В Москве все есть. Только меня 25-летнего в Москве нет.

Волгушев энергично закивал, как будто вспомнил, что у него и по этому поводу был заготовлен монолог.

– Вот это самое нестерпимое на свете. Знаешь, до меня только тут вот, когда я гулял, дошло, что больше не существует дома, где мы с женой жили. Ты знал? Весь район весной снесли, там теперь многоэтажки будут.

– Я не знал.

– Ну, не важно. Я подумал об этом и остановился прямо посреди улицы, в меня аж человек чуть не врезался. Моего брака ведь тоже нет, от него ничего не осталось. Детей у нас нет, квартиру продали, делить нам нечего. Я даже не скандалю с бывшей женой, ее просто как будто нет и никогда не было.

– У меня Вконтакте есть пару фотографий с вами.

– У тебя и твои фотографии из 25 лет есть. Это не про воспоминания. Я все и так помню. Я про то, как сказать, что я шел и впервые прямо понял – ну вот как поймешь, что кипяток горячий, если в тебя им плеснут, – что прошлого не существует, у меня его нет. Годы прошли, я что-то пережил, но с тем же успехом мог и проспать на печи. Я оглядываюсь и ничего не могу использовать из того, чем тогда жил, ничего этого не существует.

– Как ничего? А книги? Столько всего ведь прочитал.

Волгушев подпер голову кулаком, тяжело вздохнул и тут же рассмеялся картинности жеста.

– Ну да, ну да. Я сам себе заготовил ответ, что часть этой боли я отдаю обратно, когда как живую переживаю давно мертвую, выпавшую из контекста, существующую в уже несуществующей культуре и написанную мертвым человеком для мертвых читателей книгу. Но это я так говорю просто из любви поговорить. Шел, придумал, вот повторяю. Я не очень в это верю, если честно. Как будто если нет живого человека, которому я бы мог об этой книге рассказать, то она все равно что не прочитана.

– Ну мне ты всегда можешь рассказать.

Волгушев посмотрел на него, подумал и сказал с улыбкой:

– Видно, не всякий живой человек подойдет.

Плавин тоже подпер голову рукой:

– На меня самого иногда какая-то, как сказать, иррациональная, наверное, тоска накатывает. Вроде бы нужно сказать «по упущенному», но что я в своей жизни прямо уж упустил такого? Актером я, что ли, мог стать? Ничего не упустил, ничего большего и желать не мог. А как тогда назвать, что я вспоминаю пару недель, когда Лёля была уже беременна, но мы еще не знали кем и все обсуждали, как назвать, если мальчик, а как – если девочка. Мы были так счастливы, что у меня как будто уже были эти два ребенка – и мальчик, и девочка. И сейчас я вспоминаю те дни, те недели, и мне так грустно почему-то, что та девочка так никогда не родилась и никогда не родится.

– Достал малец?

– Нет-нет, совсем не то. Ну ты совсем, что ли. Я обожаю его. Как скажешь иногда. Просто ту девочку я бы тоже обожал. Понимаешь? Как будто у меня отняли часть счастья, хотя никто ничего не отнимал, конечно, это все только игра воспоминаний и, ну, впечатлений каких-то. И вот вроде только обман памяти, а тоска самая настоящая.

Волгушев посмотрел на него пристальнее обычного и пару секунд что-то напряженно обдумывал. Затем спросил:

– У Лёли выходной завтра?

– В субботу-то? Ну естественно.

– Если хочешь, я днем могу с парнем сходить погулять.

– Да зачем, мы сами с ним погуляем.

– Нет же, дурила, вы дома, может, лучше побудьте, муж с женой.

Плавин озадаченно спросил:

– И что же нам делать?