Да

Он положил телефон на пол, а Настя, еще жуя перехваченный с тарелки фалафель, встала на диван коленями так, что ее грудь оказалась прямо у его лица. Он еще помнил, как взял в рот ее сосок, как у нее шумно сбилось дыхание, а его собственное сердце будто даже остановилось на минуту – но дальше запомнились уже только детали, отдельные кадры. Он хочет поцеловать ее в губы, но она шепчет: «Герпес». Они зажимают друг другу рты, одна его ладонь у нее под животом, другую Настя чуть закусила, и он сам, как конфету, сосет ее отставленный мизинец. Потом они, совершенно красные, смеются, так тесно прижавшись, как могут прижиматься только полностью отдавшиеся друг другу люди. Он подбирает штаны, телефон, презерватив, и все это время их обоих разбирает смех, они что-то ужасно смешное говорят, но за два года слов совершенно не вспомнить. Они еще обнимаются в дверях, целуют друг другу руки – счастливые, влюбленные, самые счастливые и самые влюбленные – чтобы, получается, больше не обняться никогда-никогда во всю оставшуюся жизнь.

У воспоминания давно стерлась болезненная реалистичность, оно не приносило возбуждения и даже дразнило скорее какой-то утраченной нежностью, чем эротикой. Но этой московской ночью оно вдруг снова ожило. Волгушев впервые четко и ясно сказал сам себе, что, повторись тот летний вечер снова, он сделал бы что угодно, лишь бы больше с Настей никогда не расстаться.

Совсем ночью была гроза, и до утра стеной шел дождь.

III.

Дождь шел и прошел.

Плавина за завтраком долго наставляла Волгушева, как попасть в чудесную игровую комнату в торговом центре. В комнате можно кататься в пластмассовой трубе, лазать по канатным лестницам, подтягиваться на перекладине, нырять в бассейн с пластмассовыми шарами, и все это с перерывами на воду, салат, обязательно салат, смотри, скотина, не купи бургер, который можно заказать тут же в кафе, в этой же комнате, – и Волгушев вроде даже слушал ее, пока ел, но, сделав последний глоток чая, встал посреди фразы и пошел обуваться.

На дорожках были лужи. Дворники-азиаты весело сметали облетевшую от бури ярко-зеленую листву в небольшие кучи. В метро ребенок, поощряемый Волгушевым, впервые в жизни влез с ногами на сиденье пустого вагона и все десять минут, пока ехали, с открытым ртом смотрел в окно на поля, дороги и быстро расползающиеся в разные стороны тучи.

Чтобы не сразу лезть в трубы, пошли немного погулять по продуктовому на нижнем этаже торгового центра.

– Давай куплю тебе одну любую штуку. Но только, чур, ровно одну, усек.

Мальчик от ответственности так заволновался, что стал читать вслух слога надписей на ценниках. Наконец замер у лотка со свежим хлебом. На прилавке лежало несколько разрезанных вдоль гигантских, густо пахнущих краюх: ноздреватая пористая ржаная, белая с круглыми желтками растопленного сыра, придавленная и пересыпанная семечками коврига бездрожжевого.

– Ну ты не блокируй, может быть, проход.

Мальчик, не отводя взгляда, пропустил старушку с тележкой и твердо сказал, что хочет чиабатту.

– Ты, брат, умом тронулся, что ли? Может, сладкое что возьми? – вкрадчиво спросил Волгушев, но ребенок настаивал на своем.

Так с буханкой хлеба они и пошли на эскалатор. В магазинах было людно. Быстро шли парами девушки с бумажными пакетами из магазинов. Что-то ели подростки. Медленно прохаживался и заглядывал за прозрачные бортики в пролет между этажами пожилой узбек в надетой на подбородок медицинской маске. Тут и там в проходах стояли что-то рекламирующие глубокие кожаные кресла и предлагали посидеть. Под крышей висели на веревочках картонные звезды, смайлики и единороги. Сама крыша была стеклянной, и сквозь изображающие тучи стаи белых шаров можно было разглядеть, что с той стороны купола на совершенно голубом небе уже нет ни облачка.

– На какой, брат, нам этаж? – стал оглядываться Волгушев, но еще прежде, чем ребенок успел что-то ответить, понял, что до труб они сегодня вряд ли дойдут.

Из Uniqlo в чуть мятом бежевом тренче и со свернутой маской на запястье вышла и двинулась Волгушеву навстречу все тем же размашистым душераздирающим шагом, какой он, как оказалось, запомнил на всю жизнь, Настя. Если и была секунда, когда можно было, не попавшись ей на глаза, куда-то свернуть и спрятаться, то он этой секундой не воспользовался. Их взгляды встретились, она вскрикнула и встала как вкопанная.

Поздоровались. Что-то говоря, отошли в сторону, в выемку стены, где были лифты. «Это Плавина сын». «Какой чудесный». Ребенок ел хлеб и оглядывал Настю. Волгушев не знал, куда деть глаза от виднеющегося под плащом выпуклого живота, и не придумал ничего лучше, чем податься вперед и понюхать воздух у Настиной шеи:

– В «Золотом яблоке» была уже, получается.

Она что-то ответила. Он как бы по инерции смотрел над ее плечом, вдаль, немного улыбаясь: вежливая беседа, еще пару реплик, и можно уходить.

– Поела уже?

– Здесь, ты имеешь в виду? Да, тут дальше есть ресторан в гипермаркете.

– Чего брала?

– Э-э, плов с курицей и панакоту.

– Замечательно. Малец, хочешь панакоту?