Да будем мы прощены

– Как они вам?

– Поразительно, – отвечаю я. – Сбывшаяся мечта. Как ребенок в кондитерской – все это близкое и личное. Очень волнует, когда держишь страницы, которые он писал, чувствуешь тяжесть его руки, давление его пера, напор, с которым ему нужно было себя выразить. Это было… – перевожу дыхание я, – ощущение не от мира сего.

– А сами материалы? Как вы воспринимаете их содержание?

– Ну, в них ощущается свобода художника, отсутствие неловкости, самоограничения. На удивление объективные рассказы. Есть глубина воображения, есть чувство. Их можно было бы назвать сентиментальными, хотя сентиментальность – не то качество, которое связано в умах людей с вашим отцом. Более того: в этих рассказах просвечивает знакомство с жизнью простого человека, Джо из соседнего переулка. Образ вашего отца гуманизируется, читатель проникается личными деталями, его ценностями, следит за его ростом и развитием. Эти страницы добавляют новое измерение к его портрету. Наверное, сказать я хочу вот что: они могут содействовать изменению его сложившегося восприятия. Ваш отец – классик своего времени, целеустремленный, неравнодушный, отчаянный, он застиг Америку на повороте и исследует, насколько много тьмы в душе американца, как меняются после войны люди, заставшие еще предвоенные времена.

– Так вы считаете, что из этого может выйти книга?

– Вы знаете, я не литературовед, но меня захватило. Ваш отец открылся мне с такого ракурса, о существовании которого я даже не подозревал. Я увидел трудягу, которого не ценят, а ему, черт побери, хочется, чтобы его заметили. Мне вспомнился Вилли Ломан, персонаж Артура Миллера.

На имени «Вилли Ломан» я спотыкаюсь: невозможно не вспомнить, что Миллера здорово мурыжили в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, где Никсон, разумеется, играл одну из ключевых ролей. Миллер отказался называть имена и был привлечен к ответственности за неуважение к конгрессу. Произнеся имя Миллера, я ужасаюсь, что «забыл», и еще раз убеждаюсь, как это важно – знать свою историю и не забывать ее.

И замолкаю.

– Я не ошибаюсь, полагая, что сейчас на Бродвее играют какую-то пьесу Миллера? Не могу вспомнить название, но мы с Дэвидом собирались…

Я поспешно подхватываю:

– Наверняка в «Нью-Йоркере» об этом говорилось. Ну, в общем, в этих рассказах звучит эхо некоторых американских классиков: Шервуда Андерсона, Ричарда Йейтса, Раймонда Карвера… они не столько о политике, сколько просто о людях. И вы знаете, всегда очень зыбка граница между ними и нами, между правым и левым, синим и красным, личным и политическим…

Джулия прерывает меня:

– Я не шарахаюсь от демократов, мистер Сильвер, – говорит она. – Мне известно, что ваша привязанность к моему отцу выходит за пределы политики. Мы надеемся, что можно будет как-то обработать этот пакет его наследия, и заинтересованы в том, чтобы вы начали приводить материал в порядок.

Дальше она говорит, что ее интересуют мои мысли, можно ли сделать из материалов в коробках книгу или две, и что она договорится о дальнейшем доступе, и напоминает, чтобы в следующий раз я взял с собой какое-нибудь удостоверение, и потом смеется…

– Видимо, Ванда дала полный отчет, – говорю я смущенно.

– Все нормально, – успокаивает она. – Моя мать постоянно что-нибудь такое устраивала – уходила из дому без сумочки. А нам потом звонили от «Гарфинкеля» в Тенли и сообщали про женщину, которая настойчиво называет себя «миссис Ричард Никсон» и не менее настойчиво просит «записать на счет». Она уже не часто выходила одна – обычно ее сопровождали я или Триш.

Под конец разговора Джулия предлагает мне гонорар в семь с половиной тысяч долларов для начала и контракт, предусматривающий продолжение или окончание работы по результатам первых восьми недель.

– Звучит заманчиво, – говорю я.

– Скоро вернемся к этому разговору, – говорит она и вешает трубку.

Как только мы прекращаем говорить, телефон тут же звонит снова.

– Надеюсь, ты понимаешь, что я так легко не сдаюсь, – звучит женский голос.

Я молчу. Это Джулия или это она? Жду какой-нибудь зацепки.

– Ты слушаешь? – спрашивает она. – Ты готов быть со мной? Я готова… готова и жду.

– Мы вроде бы должны строить дружеские отношения?

– Дружеские я не хочу, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты мне настучал по киске. Хочу кончать сильно, быстро и часто. Хочу, чтобы ты меня делал, делал и делал.

– Ты со всеми так, или это мне повезло?

– Я прекращаю с другими. Остаешься ты. И мой муж.

– И что он по этому поводу думает?

– Он хочет, чтобы я притворялась проституткой и торговалась с ним за свои услуги. А платить он любит при детях, которые понятия не имеют, почему ему так весело. Так когда я тебя увижу? Серьезно, давай я сегодня к тебе приеду?

– Невозможно.

– Я думала, ты живешь один.

– У меня животные в доме.

– Какие? Ревнивая макака?

– Это не мой дом. Я здесь всего лишь гость. Долгая история.

– А в мотель?

– Давай где-нибудь лучше в кафе. На ленч или на кофе.

– Мне нужен твой дрын у меня в дыре.

– Послушай, если ты будешь так разговаривать, я не смогу поддерживать…

– Ты шутишь, да?

– Я?