Да, был

Всю ночь Русин читал дневники Зеппа Блашке. Читал и… не верил: неужели правда? Неужели человек двадцатого века мог так старательно, без единой помарки, любовно выводя заглавные буквы, записывать о преступлениях против человечности, за каждое из которых в любом современном государстве по суду определяется смертная казнь? Как мог он с циничной откровенностью и эпическим спокойствием записывать о погромах, о дикой расправе с коммунистами и конкурентами «старого Фрица», о выслеживании и физическом уничтожении евреев, о звездочках на своей портупее?

На трех страницах Блашке полемизировал со сторонниками теории «отталкивающе безобразного типа неполноценных семитов», ссылаясь на свою коллекцию фотографий казненных им красавиц евреек, внешне похожих на немок и француженок.

«Да тут и про нас есть», — изумился Русин, читая запись о «подарке» Гиммлера старому Блашке.

Страницы дневника повествовали о поездке Блашке на Восток по заданию Аненэрбе, о бомбежках Альбаха, об исчезновении пленных… Блашке был откровенен во всем. После описания свидания в «охотничьем домике» была сделана запись: «всех «альбаховцев», оставшихся в живых, я включил в партию. Они будут жертвой в память незабвенного старика. Обычай язычников-тевтонов в могиле дорогого покойника хоронить его любимую жену, коня и рабов, — не плохой обычай. Обладая несметным количеством рабов, можно подумать о восстановлении славной традиции далеких предков…»

Русину стало жутко. На миг представилась картина: хоронят жирного Фрица и в могилу закапывают живьем Вальца, Старко, Иберидзе, Нечаева, его…

Он потеребил спящего Старко:

— Остап!.. Остап Данилович!.. Проснись! Послушай,-что писал Блашке о нас… Ты слышишь, Остап?!

— Эге, слышу… Читай, хай ему грець, — сквозь сон пробормотал Старко.

Русин быстро прочитал страничку, перевел и взглянул на друга. Тот клевал носом.

— Да ты спишь, Остап!

— Эге, сплю… Ложись и ты…

…Утром Старко, смутно припоминая ночной разговор с Русиным, внимательно посмотрел на осунувшееся, бледное лицо друга.

— Ты что? Нездоровится?

— Эх, Остап, Остап, — сказал Русин. — Убил меня Блашкин дневник. Душу в грязь втоптал. Такое на сердце, будто Блашке взвалил на меня все тридцать четыре года своей похабной жизни, придавил и в землю вогнал. Писал чернилами, а каждая буква наливается кровью… Там и твоя кровь… Чуешь, Остап?

— Чую… Сожги эту дрянь и выбрось из головы…

— Н-е-е-т, не сожгу, — сказал Русин. — Сохраню, чтоб детям и внукам показать, если жив останусь… Покажу… И сегодня есть такие, что не поверят, если рассказать, а лет через десять, двадцать и вовсе усомнятся… Вот тогда и покажу…

— Так ты, прежде чем детям рассказывать, хлопцам рассказал бы.

…Русин последовал совету друга. Люди, видевшие своими глазами многое из того, о чем писал Блашке, сурово молчали. А Гребных ругался на чем свет стоит и сокрушался.

— Да как же это так, товарищ командир? Да если бы я знал его, сукиного сына, ей-ей подождал бы, пока он разбросает все гранаты, а после на своей спине приволок бы к вам для серьезной беседы по существу…

…«Каждое диво три дня в диковинку», — гласит мудрая славянская пословица. На четвертый день ни Русину, ни бойцам отряда некогда было вспоминать свою последнюю «крысу». В Париже началось восстание.

Партизанские отряды, объединившись, превратились в грозную силу и обрушились на ненавистных оккупантов и вишийскую администрацию.

Совинформбюро передавало о капитуляции Румынии, Финляндии и Болгарии, о штурме правобережной части Варшавы — Праги. А из Парижа неслись сообщения об освобождении партизанами Клермон-Феррана, Лиможа, Тулузы, Монпелье, Пуатье.

Настал день, когда бригада Жардана, установив связь с соединениями, действующими с юга и запада, остановилась, и хотя кое-где отдельные фашистские части продолжали оказывать сопротивление, во Франции война закончилась.

В отряде Русина произошли изменения. В ходе боев погибло несколько человек, но в него влились две группы — девятнадцать партизан из бывших военнопленных. Полгода они сражались в составе отрядов «маки» на юге, а с началом наступления оказались в районе действия бригады Жардана.

Временное правительство Франции издало декрет о призыве в армию. Более половины личного состава бригады Жардана была передана в регулярные части. Поредевшие отряды свели во взводы и роты, объединили в батальоны.

Жерар и Жорж из Безансона распрощались с боевыми друзьями. Отряд «русского Вольдемара» — пятьдесят человек вместе с Пашоном и Крезером — стал именоваться разведывательным взводом.

Бригада передислоцировалась на северо-запад, в Эльзас. Ей предстояло принять участие в боях за Страсбург. В начале ноября батальоны вышли в назначенный район и стали уступом за правым флангом французской дивизии, нацеленной на древний город.

Вскоре последовал приказ о наступлении. Дул северный ветер. Он нагнал тяжелые тучи, и в ночь перед штурмом выпал снег. Лучшего момента для атаки нельзя было и ждать, но командование отменило наступление.

Трое суток ожидали, чтобы прояснилась погода, стаял снег и подсохла земля.

Бойцы разведывательной роты посмеивались: