...Да поможет мне бог

Спенсер подошел к письменному столу и вынул из ящика свой дневник. Последнюю запись он сделал в субботу, а сегодня понедельник — только понедельник, но, когда он читал написанное в субботу, ему казалось, что с тех пор прошло гораздо больше времени. Пытаясь вспомнить события истекших двух суток, он с трудом восстанавливал их точную последовательность. Интервью в «Дейли уоркер»... Заявление Марка Хелриджа для печати... Посещение врача... Разговоры с Лэрри, Луизой, Джин... Он пытался ограничиться в своих записях событиями и мыслями, которые касались его дела, и ничего не упоминать о своих личных проблемах. Но теперь он увидел, что невозможно провести грань между служебными и личными делами. Его отношения с Луизой определяли отношение Лэрри к выработанному им плану; самоубийство обманутой девушки, его сотрудницы, могло быть использовано, чтобы настроить общественное мнение против него. Нити его делового существования и личной жизни безнадежно переплелись, и он еще раз с полной ясностью осознал, что на карту поставлена вся его жизнь.

Это не испугало его. Да и никогда не пугало. Как юрист, он с самого начала понимал, что его действия в конце концов могут привести его в тюрьму; он отдавал себе отчет, что его могут привлечь к ответственности за неуважение к конгрессу. Силясь восстановить определенные ценности, которые он считал важными и истинными, он сознательно нарушил закон и общепринятые нормы поведения и был готов расплатиться за свои самонадеянный поступок.

Много лет назад, должно быть в 1934 году или что-то около того, он прочел интервью бежавшего из своей родной Германии семидесятилетнего эмигранта еврея, которому была предложена кафедра философии в одном из ведущих американских университетов. Спенсер забыл фамилию профессора — он теперь уже умер, — но навсегда запомнил ответ старика на один из вопросов. Журналист спросил его: «Если бы вас попросили указать на одну, наиболее важную причину прихода Гитлера к власти, какую бы вы назвали — политическую или экономическую?»

Старик покачал головой и с сильным немецким акцентом ответил: «Из этих — ни одной... ни одной». (Спенсер не помнил всего интервью, но ему запомнилось впечатление, которое оно произвело на него, его общий смысл.) «Если бы меня попросили указать на одну, наиболее важную причину, то я бы назвал готовность сторонников Гитлера умереть за него и за то, что он для них представлял. Слишком много людей готовы умереть за него, — продолжал профессор, — и слишком мало людей согласны умереть за дело свободы и за то, что называется демократией. Знаете ли вы, — спросил он журналиста, — что ночью, накануне последних выборов, лидеры немецких социал-демократов бежали за границу, предавая свою страну и миллионы избирателей, веривших им? Они были перепуганы, сэр, а вам не пристало бояться, если вы представляете идею. Бегство этих, с позволения сказать, вождей превратило выборы в решительную победу Гитлера».

Он печально умолк, а журналист осторожно спросил у него, не слишком ли наивна подобная концепция важного исторического события.

«Да, — ответил старик, — вы можете назвать ее наивной. Но ведь человеческому уму присущи многие характерные особенности и черты, в том числе и наивность». Он внезапно повысил голос и, указывая пальцем на журналиста, сказал: «Вы не будете отрицать, сэр, что человек всегда имел право умереть за дело, которое он сам выбрал?»

Журналист, застигнутый врасплох, с готовностью согласился, а старик добавил: «Конечно, для цивилизации было бы значительно лучше, если бы люди охотнее умирали за правое дело, чем за неправое, но, к сожалению, неправое дело более динамично и потому более привлекательно».

Хорошо, но ведь Соединенные Штаты — не гитлеровская Германия, и смерть пока не угрожает ему. Однако здесь, так же как и там, силы зла активны и горласты: они непрерывно наступают, тогда как честные элементы только обороняются. Бесстыдная наглость Фаулеров и Ааронов Купов преподносится стране как мужество, а умышленное искажение ими правды — как мудрость и государственная зрелость. Ложь превращается в правду путем простой перестановки понятий, и на фоне этой агрессивной политики речи и решения оппозиции производят жалкое впечатление.

Вот почему было логично, думал Спенсер, прийти к выводу, что требуются какие-то смелые действия — нечто динамичное и привлекательное, как говорил профессор, нечто такое, что захватило бы воображение людей. Придумать такое дело и приступить к его выполнению было сравнительно легко: окрыляло убеждение в собственной правоте. Гораздо труднее оказалось жить с этим кровожадным чудовищем изо дня в день, наблюдать, как оно набирается сил, выходит из повиновения, срывается с цепи и злобно набрасывается на своего создателя, отравляя воздух ядовитым дыханием, нанося удары, опутывая всех и вся своей липкой паутиной.