Да пошли вы все!.. Повесть

Отважный охотник немедленно выполнил приятную команду, дающую полное право отступить без позора. Но не успел Иван Ильич сделать и десятка шагов, как их снова притормозили, и в этот раз основательно. Из подъезда соседнего дома выскочил, принюхиваясь и волоча длинные уши по земле, лохматый спаниель и сходу набросился на малыша. Тот, не подготовленный к психической атаке, не устоял на слабых лапках, завалился на спину, отчаянно завизжал, тонко залаял с писклявым рыком и быстро-быстро заелозил всеми четырьмя лапами, защищаясь от нависшей грозной пасти. Нахал, опешивший от такой кошачьей защиты, сунувшись несколько раз и получив по нахальной морде острыми коготками и зубками, отскочил, решив, что и так уже доказал, кто хозяин дворовой территории. Но не так считал маленький боец. Он рывком принял воинственное вертикальное положение и невзирая на разницу в весовой и ростовой категориях с грозным лаем, похожим на плач, набросился на лохмача, которого малышу и ухватить-то было не за что, разве только за ухо. Так и сделал обиженный, совсем разочаровав отскочившего от боли спаниеля. Иван Ильич в столбнячной заторможенности почти прозевал всю короткую, но впечатляющую схватку, и, всё же, успел остановить её ввиду явного преимущества меньшого.

- Дарька! Не тронь его – он волосатый!

На помощь лохматику-волосатику выбежал хозяин с ошейником и поводком, заставив окончательно ретироваться неиствующего в смертельной обиде Сударя.

Ивану Ильичу было знакомо это беспредельное и незабываемое чувство. Как-то, будучи ещё школяром 9-го или 10-го класса, он в чистейшем белом свитере тонкой вязки и в серых джинсах с многочисленными кармашками на медных заклёпках шествовал в праздничном настроении, наслаждаясь собой, по одной из главных улиц города мимо роскошных витрин громадного супермаркета в сторону районной тусовки молодёжи. Шёл – всем друг и брат. И вдруг из встречной кучки парней дорогу ему преградил шкет на голову ниже ростом и хилый телом и, не говоря ни слова, сунул маленьким остреньким и твёрдым кулачком прямо в нос, да так умело, что из великолепного празднично задранного носа Ивана сразу пошла кровь.

- Ты что, гад? – пальцами правой руки он зажал нос, наклонив голову, чтобы не закапать свитер, а левой попытался схватить шпанёнка за ворот расстёгнутой рубашки, но пальцы только скользнули по холодной дряблой коже, не удержав материи, а оказавшиеся совсем близко маленькие злобные глазки нагло смотрели на жертву. – За что?

Тут же рядом с худосочным пацанёнком выросли два коротко стриженых верзилы с крутыми широкими плечами, а за ними – ещё, и все с ожиданием уставились на красавчика. Стоило только тронуть гадёныша и тогда… Сообразив, что будет тогда, Иван резким боковым движением выскользнул из осадной подковы и встал у входа в супермаркет. Больно не было, было противно на душе и во рту от тёплой и почему-то солоноватой крови. И ещё – жгуче обидно. Обидно не только от того, что сбежал и не дал сдачи, но и от того, что мимо густой вереницей шли взрослые дяди и тёти, и никто не вступился, не защитил от хулиганья, все были поглощены своими мелкими шопинговыми заботами и не хотели видеть его крупной проблемы. Уличные бандюги, с сожалением посмотрев на ускользнувшего фраера, не стали его трогать в густой толпе у входа и ушли на ловлю новой жертвы. С тех пор Иван, а потом и Иван Ильич, благоразумно избегал встреч с любыми группами юнцов, предпочитая обойти по широкой дуге не в меру резвящихся парней, взбадривающих себя одной-двумя бутылками пива, и порой возвращался вспять, каждый раз ощущая во рту вкус собственной крови. Боязнь беспричинного группового физического насилия со временем перешла в общую патологию. Он никогда не шёл против коллективного мнения, даже если чувствовал свою правоту, никогда не участвовал во фракционных стычках, занимая промежуточную нейтральную позицию, и всегда уклонялся от жёстких споров с кем бы то ни было, если не знал точно, что за инициатором спора не стоит клан. Это были не трусость, не беспринципность, а укоренившееся опасение толпы, группы, кучки, всегда агрессивно озлобленных и неправых. Сотрудники неприязненно и едко посмеивались над его бесхребетностью, и он вместе с ними, ощущая тёплый вкус крови и не имея сил отказаться от швейцарского нейтралитета. Ему не дано судьбой быть ни Данко, ни Солженицыным, ни Сахаровым, ни Астафьевым, ни Дарькой. Он рождён не наступать, а отступать и уступать.

- Отстань! – продолжал он урезонивать разъярённого малыша. – А то схлопочешь и от хозяина ушастого спаниеля поводком. Пойдём!

Но Данко, Солженицын, Сахаров и Дарька в одной морде не пошёл, пока не проводил бандюгу за угол угрожающим лаем, а потом усиленно пометил весь двор, не пропустив ни одного столбика, ни одного кустика, чтобы нечаянные пришельцы знали, что у территории есть хозяин.