Да воздастся каждому по делам его. Часть 1. Анна

Новогодний праздник летел, как паровоз – шумный, яркий, грохочущий. Анна танцевала с Сашком – тот был похож на неуверенного медведя, пыхтел, потел, сопел. Каждого, кто пытался утянуть Анну, теснил большим сутулым плечом, насупившись зыркал, и желающие ретировались. Марья – яркая как бабочка, летала в танцах с бывшими одноклассниками, сверкала белоснежной улыбкой, хохотала, кокетничала, сияла золотистой прической вдруг остриженных коротко волос. Она иногда бросала на Анну усмешливый взгляд, но не подходила, скользила мимо. У Алешки через все лицо и шею тянулся грубый шрам – след от хлыста, он его явно стеснялся, горбатил плечи, прятал подбородок в ворот пиджака. На Марью он почти не смотрел, отворачивался, как будто тяготился, но не отходил, хмурился, когда невесту снова приглашали танцевать, смотрел зло и напряженно.

– Ань. Что ты все молчишь, да молчишь? Пойдем, погуляем?

Сашок неловко толкался рядом и бубнил Анне на ухо. Анна глянула в окно – на улице метался снег, легкий, блестящий, игривый, пышные сугробы легли почти до самых ставен изб, и ей вдруг так захотелось на воздух, что она кивнула Сашку, натянула шубейку, сунула ноги в валенки и вышла на двор. Когда они дошли почти до берега Карая, до той самой черемухи, под которой она когда-то стояла с Баро, Сашок облапал ее здоровенными ручищами и потянулся целовать. Анна сбросила его руки, но он удержал ее и забасил смущенно.

– Нюрк, а Нюрк. Я весной сватов зашлю, а?

– Какие сваты еще, дурень. Я комсомолка, ты свихнулся что ли?

– А как же, Нюр. У меня батяня по-другому не разрешит. Зашлю, а?

– Дурак, ты Сашка. Я весной в город еду, учиться. На год, а потом в институт. А ты…. Сватооов. Иди, уж, жених.

дёскиро – бессердечная

Э щиб никэр пала л данд – держи язык за зубами

Дырлыно -дура

Глава 19. Свадьба

Не было ничего прекраснее для Анны просыпающегося Карая. Она могла часами стоять на обрывистом берегу, в ветвях старой ивы и смотреть, как вспухают и дышат синие глыбы, из последних сил сдерживая бунтующую воду. В трещинах льда пульсировала кровь не желающей больше спать реки, и Анна, затаив дыхание, вглядывалась вдаль, в туман ивняка на том берегу, и ей казалось, что если Край проснется, то сметет ее, как крошечное семечко, закрутит в бешеной воде и унесет по течению туда, где не будет боли и разочарования, слез и тоски. И она не боялась стихии, она ждала ее. Открывалась навстречу ветру, подставляла лицо первым теплым лучам, вдыхала аромат еще далекой, но такой близкой весны. Так постояв, заледенев до последней косточки, она поплотнее закутывалась в шаль и брела домой – медленно, сгорбившись, как старушка. Этой весной она осталась совсем одна. Табор Баро ушел, говорили в сторону Саратова, встал под Аткарском в степи. Марья с Алешкой отыграли свадебку, да такую, что все село на дыбы встало, пили, пели да плясали неделю, отец Алексея ничего не пожалел, да и Марьины постарались – добро в новый дом молодых везли телегами, все было новенькое, да с иголочки, занавески на чисто вымытых, блестящих окнах и те были богатыми, парчовыми, расшитые алыми маками и незабудками.

Марья сияла. За месяц со свадьбы она поправилась, подороднела, обзавелась румяными округлыми щеками, плотными, крутыми бедрами и пополневшей талией. Каждый день в обновке – то шаль шелковую с розами повяжет, то юбку модную с оборкой по короткому низу, а то и шубку беленькую, пушистую обновит, летала по селу, хохотала с бабами у палисадников, звенела колокольчиком в сельпо, трещала сорокой у колодца. От нее веяло довольством и счастьем.

Как-то, на воскресной ярмарке они подошла к Анне и тронула ее за локоть.

– Что-то ты, подружка, смурная. Синяя какая-то, худющая. Не болеешь?

– Нет. Не болею. Твоими молитвами. А худая – так я всегда такая была. А ты, смотрю, раздобрела. Светишься…

– Так вот. Пора мне…

Марья, щурясь, как сытая кошка, поладила себя по животу, чуть выпятила его и стала боком

– Видать? Должно. Пятый месяц пойдет. Юбки уж все расставила, не лезут.

Анна глянула на плотную подружкину фигуру, отвела глаза, ей стало даже не горько, противно. Это он, Алешка, когда, про любовь ей врал, Марье те же слова пел. От одной не остынет, к другой идет греться. Пакостник. Анна аж сплюнула на грязный снег, повернулась к подруге, глянула ей прямо в глаза – пустые и прозрачные, как ледяная крошка в замерзшей луже

– Марья. Ты же знала, что он…. И как ты? Как ты могла?

– Что я знала? Ничего я не знала. Мало ли с кем парень путается… Женится, остепенится. А ты сама виновата – то Алешка, то Баро. Вот и получила. Отстань.