Да здравствует мир без меня! (Стихи и переводы)

Перемежаясь «Златоглавой»,

И самогонный аппарат

Плевался чистою отравой.

Я там с какою-то шалавой

Перемигнулся. В уголок

Ее мгновенно уволок

И обрюхатил. Боже правый!

Но по порядку. Третий дом —

И коренной во всей упряжке —

Стоял отнюдь не за углом,

А в отдалении. На Пряжке.

В тот вечер пьянство шло и в нем.

Отсюда выползли армяшки —

И захватили Эрмитаж

Без вспоможенья от Вильгельма,

Ведь основоположник наш

Был вовсе не такая шельма

И звался, гордый человек,

Иосифом. Точь-в-точь, как Бродский.

Но не чуждался юных нег,

Был патриарх предельно плотский

До самой смерти. А ему

Сто стукнуло совсем недавно,

Хоть он давно сошел во тьму,

А омаразмел и подавно.

Но в Эрмитаже и в дому

Он царствовал самодержавно

И злобу лютую к нему

Питали явно и неявно

Его помощник наиглавный,

Его преемник полноправный,

Его питомник православный,

Его наследник богоравный, —

А о невестке благонравной

И полсловечка не шепну —

К чему хулить свою жену

Пусть бывшую.

   Ведь ей, бедняжке,

Не пьется без меня на Пряжке

В полночный час, в армянский час.

Увы, безумный Комитас!

В тот вечер ей пилось как раз

С особой сладостью и с мужем

Другим.

   Не с тем, что на моей

Жене женат, о чем и тужим

И алименты платим ей, —

На недоскинутых детей, —

А с юношей младым и дюжим

Лет, скажем, тридцати. И ей

Пилось в компании гостей,

Которых позже обнаружим

В четвертом доме. Ибо нам

Случалось с женами и там.

Вопрос «бывать иль не бывать»,

Который Гамлета тревожил,

В моем сознанье тихо ожил

И умер.

   Там была кровать

Кавалергардского размера,

Альков, изрытый, как пещера,

Останками замерзших струй.

Там был собачий сабантуй,

И дети с видом пионера,

Очередного кавалера

Встречая, знали: салютуй!

Но – в дом четвертый. Там все те же

Про Оболенского поют,

Евреи пьют, славяне пьют,

Армяне чаще, немцы реже

Находят пищу и приют

Для сплетен. Даже алеут

Сюда захаживал, понеже

Давали на туземный лад

Ему вприкуску и внаклад.

Хозяин, шведа и армянки

Мичурински прекрасный плод

(А может, и наоборот),

Был украшеньем каждой пьянки,

Пока сидел, набравши в рот

(А может, и наоборот),

На нераскинутой лежанке

В щели у пасынка. Отец

Пропился смолоду вконец

И был женат на клептоманке,

С которой путался один,

Позднее ставший московитом

С налаженным семейным бытом

Благообразный господин,

Когда-то подбивавший клинья

И под одну из жен моих…

Но под какую же из них?..

Звала армянская ботвинья

За мировецкий шведский стол.

Туда я с дамами пришел —

С женой, с любовницей, с экс-милой

И с гостьей с летошних югов,

На почве пляжа и лугов

Налившейся нездешней силой.

Хозяйка охнула «помилуй»

И не дала им пирогов,

Но это было в первом доме

И, вроде бы, не в этот раз.

А здешняя в хмельной истоме

Клевала носом унитаз

И говорила, что сейчас

Ей ничего не нужно, кроме

Как поваляться на соломе

Хоть с самым крошечным из нас,

Что приведет его в экстаз

И приведет к взаимной коме.

Она расширилась в объеме

Примерно впятеро с тех лет,

Как, кончив университет,

В душевной смуте и разгроме,

За полушведа вышла. Он

Тогда был весел и влюблен,

Его вторая половина

Вела себя еще невинно,

Тогда как пышная жена,

Былым пристрастиям верна,

Решила: раз уж ни хрена

Из предыстории не вышло,

То, в армянина влюблена,

Пусть и другому отдана,

Полуармяшке дам хоть в дышло.

Уже коварный осетин

Увез одну из кандидаток

Наук с четвертых именин.

Определился недостаток

Определенный пития.

А в третьем доме пел придаток

Последний слаще соловья.

А в первом доме, в туалете,

Шалили мимо все, как дети.

А в бесхозяйственном втором

В такси бежали за вином.

Уже одну из комсомолок

Прицельно щекотал сексолог.

Уже блевал структуралист

В колготы дремлющей хозяйке.

Уже плясали шейк и твист

Под мягкий рок тюремной байки,

Звучащей сразу в четырех

Домах, зато не замолкая.

И телефон давно заглох

На карандаш от вертухая.

И подняла переполох

Сорокалетних девок стая,

Заметив, как я уволок

Шалаву.

   Ночь была бухая,

И лишь на ощупь видно, что

Довольно доброе пальто.

В ту ночь влюбилась в раздолбая

Моя законная, а ты,

Приехав с мужем из Ростова,

Глядела нежно и сурово

Одновременно.

   И мосты,

Как в самом пошлом водевиле,

Одновременно перекрыли.

Ночь белых юбок, смуглых ног

И сарафанов с верхней кнопкой,

Ночь вздрога на любой звонок,

И ночь, когда ты одинок,

И ночь наедине со стопкой,

Ночь Нечета…

   Любая ночь

Не столько довод, сколько повод

Надраться в дым, расстаться вклочь.

И в сорок ползаешь, как овод,

По крупу, крупному, как труп

Коровы. По холодной глади

Скользя нечистым вздохом губ.

Жила отдельно, а у дяди,

Который жил и жить давал,

Бывала с малолетним Саввой,

И он всю ночь не засыпал,

Кудрявый мальчик и картавый,

Лет сорока или восьми,

Лет сорока восьми – и чудно,

И слово трудное «возьми»

Звучало чаще обоюдно,

А в остальном ей было нудно

И с корабелом молодым,

И с режиссером оробелым,

Пока не возвратилась к ним.

Готовься к миру, парабеллум.

Готовься к миру, под прицелом

Ту ночь ноябрьскую держа,

Когда увозишь с кутежа

Двух баб, чтобы заняться делом

Разборки собственной тоски

На составляющие доли,

И торта липкие куски

Наружу рвутся.

   Чушь мололи,

И гладили чужую грудь,

И пальцы были в канифоли,

И обещали повернуть

Теченье рек, загибы маток

И лабиринты бытия.

Определенный недостаток

Определился пития

И в третьем доме, где держали,

Я сам держал, двойной припас.