Да здравствует мир без меня! (Стихи и переводы)

   В морской дали наметившийся бой

(Не доблести, а должности лишен,

   За схваткой с пониманием следя,

Не отвергая, проклинает он

   Почетный статус бывшего вождя),

Так дни мои, вне страсти и вина,

   В пожизненном бессилии текут,

И вынесла коварная волна

   На стылый берег старческих причуд.

А все же облегченье настает,

   Иначе б я в мученьях изошел,

Когда бутылей молодецкий флот

   Плывет, под ядра пушек, к нам на стол.

Я понимаю: шрамы и рубцы

   Не отпугнут от моря молодежь.

Здесь новобранцам я гожусь в отцы,

   Хоть на отцовство стал теперь не гож.

Иной и не захочет с нами плыть,

   Во мне дурной увидев образец,

Но чтобы жалким трупом не прослыть,

   Он выпьет – и сопьется под конец.

А ежели юнец блюдет мораль

   И брезгует огнем ночных атак,

Я ухвачу ленивца за пищаль

   И покажу, куда палить и как.

Я расскажу о том, как напролом,

   За домом дом берутся города,

Как стекла бьем, как дверь с петель дерем,

   Каких трофеев ищем мы тогда.

И, распаленный винами и мной,

   На приступ в первой шлюпке он пойдет —

Лачуги не пропустит ни одной,

   Возьмет старуху-церковь в оборот.

А я – в шатре бессилья моего —

   Благословлю безумные дела,

Ведь мудрость мне – и больше ничего —

   Отставка по болезни принесла.

Герман Мелвилл (1819–1891) Мальдивская акула

Акула – пьяница морей —

   Апатией больна,

А рыба-лоцман рядом с ней

   Целеустремлена.

Ей не страшна акулья пасть

   И голова Горгоны,

Она в сторонке шасть да шасть —

   Но целеустремленно.

Она порою проскользнет

   Меж самых челюстей,

Но створ чудовищных ворот

   Не сходится на ней.

Что ест она? Не знаю сам.

   У них с акулой дружба.

Добыча ей не по зубам,

   Зато по нраву служба.

Генри Дэвид Торо (1817–1862) Независимость

Не государственным указам

Своей свободой я обязан.

За власть цепляются цари,

Свои владенья ширя,

А я – свободен изнутри,

В своем духовном мире.

Что бесконечней, чем моя мечта?

Что защищеннее, чем нагота?

Что полновластней вдохновенья?

Пред ним – бессильны притесненья!

Чем власть заманит – или устрашит —

Того, кто с мирозданьем слит?

Тиранов время сточит,

А выслушает лишь того,

Кто лишнего не хочет.

Держись всегда особняком,

Особняков не строя,

Не будь холопом и льстецом,

Польстят – считай пустое.

Расшиты роскошью ковры —

Но к людям не добры.

Невольно подлости полна

Любая честная война.

Но не твое сраженье

За самоотделенье.

Ту жизнь, которую вести

Желаю, я веду,

И в искушенье не ввести

Меня в земном аду.

Пауль Флеминг (1609–1640) На смерть младенца

Отчего терзает нас

Смерть младенца?. Государства,

В пене злобы и коварства,

Рассыпаются за час;

Рухнут замки, сгинут грады —

Нет для гибели преграды.

Спи, младенец! Все кругом

Остаются те, что были, —

Уготованы могиле

Во младенчестве своем:

Беспомощны, слепы, немы —

Таковы на свете все мы.

Георг Траклъ (1887–1914) Себастьян во сне

1

В белый месяц

Окунула мать свое дитя, положила

В тень орешника, дряхлой бузины,

Напоила маком, жалобой синицы;

Осторожно,

Тихо наклонялся бородатый

Над ребенком; и домашнее хозяйство

В этом доме было в запустенье —

Лишь любовь и осенние мечтанья.

Темный день был в году, печальное детство.

Шел к воде, к серебряным рыбам;

Тень и ласка,

Он бросался вороным под копыта.

Серой ночью

Восходила его звезда.

Или осенью, на кладбище святого Петра,

Цеплялся за маленькую руку матери,

И нежный мертвец из темноты гроба

Поднимал на него холодные веки.

А сам он был маленькой пташкой в лысых

            сучьях,

Далеким колокольчиком вечернего ноября,

Молчаньем отцов, – когда в сновиденье,

Шаг за шагом,

Спускался по зыбкой лестнице превращений.

2

Мир души. Одинокий зимний вечер.

Темные фигуры пастухов у колодца.

Дитя под соломенной крышей; о, как тихо

В черной лихорадке исчезал облик

Святки.

Или, поднимаясь на черную гору,

Цеплялся за жесткую руку отца.

И в зыбких расщелинах скал его легенды

Синий скользил человек с пурпурною раною в сердце.

О, как тихо

В темной душе воздвигался крест

Радость: ибо в черных углах таял снег,

Голубая лужица весело росла под старою бузиной,

В тенистом сплетении орешника:

Тихо представал перед отроком розовый ангел.

Друзья; ибо в холодных комнатах звучала

         вечерняя соната,

В бурых потолочных балках

Из серебряной куколки

Выбиралась голубая бабочка.

О, близость смерти. Из каменной стены

Желтая голова – и ни слова ребенку:

Месяца не стало в этом марте.

3

Розовый пасхальный перезвон в могильном

         сплетении ночи

И серебряные голоса звезд

Изгоняют черное безумие из головы спящего.

О, как тихо спуститься к голубой реке,

Думая о забытом, ибо в зеленых ветках

О своей гибели

Непостижимо кричит синица.

Или, идя вдоль разрушенной городской стены,

Цеплялся за костлявую руку старца,

Который нес розовое дитя и кутался в черный

         плащ.

В тени орешника появлялся дух зла.

На ощупь зеленые ступени лета. О, как тихо

Сад исчезал в коричневой тишине осени,

Печаль и благоухание старой бузины

Ибо в тени Себастьяна умер серебряный голос ангела.

Георг Гейм (1887–1914) Ревность

Вся улица – мазок широкой кистью.

Дома как бесконечная стена,

И солнце как луна… И белизна

Безвестных лиц, взметнувшихся, как листья, —

Да нет: листы бумаги без помет. —