Да здравствуют медведи!

Налитый кровью, величиной с кулак акулий глаз ворочается, закатывается и снова пялится в синее небо.

— Пустяки, — возражает стармех, — прикончить недолго. Ребята, тащите электроды.

— Смайнаем ее, Петр Геннадиевич! — умоляющим тоном говорит Доброхвалов. — Рыба идет, а мы с ней полдня проуродуемся.

— И сеть чинить надо, — подхватывает Лагин.

— Ладно, майнайте!

— Разойдись! — кричит Иван, подбегая к акуле. В руках у него лом и кувалда. Зрители снова отскакивают за бортики. На Ивана нацелены сейчас все фотоаппараты, какие только есть на судне.

Он приставляет лом к тупому акульему рылу. Подбежавший Леша Поливанов ударяет кувалдой. И лом, пронзив верхнюю челюсть, выходит в акулью пасть. Иван сует туда руку, набрасывает на концы лома стальной строп, цепляет пенторгак и прыгает за бортик.

— Давай!

Обливая палубу густой, как масляная краска, пенящейся кровью, акула медленно ползет к слипу.

— Куда?!

Покровский, перемахнув через бортик, бежит к акуле, вскакивает ей на спину и машет рукой стоящему на промысловом мостике судовому «фотокорреспонденту» Мише Зеленину, — снимай, мол.

Над слипом акула замирает на мгновение и, соскользнув точно с горки, плюхается в воду.

Но что это? Пасть захлопывается, ломик вылетает, и, вильнув хвостом, акула устремляется вглубь. Да она живая!

На поверхности расплывается красноватое, пятно и тут же пропадает. Сомкнувшиеся синие волны как ни в чем не бывало катятся за кормой…

Жизнь на судне давно вошла в обычную колею. Трал починен и снова на дне. А диковинная добыча нейдет у у меня из головы. Я подымаюсь с койки и отправляюсь к технологу.

«Полярная акула, — читаю я в справочнике, — одна из самых крупных рыб Северной Атлантики… Осенью и весной кладет яйца до трех с половиной килограммов весом… Промыслом полярной акулы в районе Гренландии и Исландии занимаются датские, исландские и германские суда, добывая жир, кожу и мясо. Мясо полярной акулы напоминает по вкусу белужье. Хорошо в горячем копчении. Слабый аммиачный запах легко снимается уксусом. Изготовляются и консервы… В послевоенное время значение промысла упало… Крупные экземпляры, достигающие восьми метров длины и трех тонн веса, большая редкость…»

Нам, оказывается, привалило редкое счастье. Но, выходит, и к счастью, чтобы его узнать, нужно готовиться. Работать для него, ждать. Иначе от него ни радости, ни проку…

Вы ушли, как говорится, в мир иной.
Пустота.
             Летите, в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса, ни пивной.
Трезвость…

Я с удивлением гляжу на старпома. Что это с ним? А он, продолжая читать стихи, показывает рукой на иллюминатор.

Из туманной дымки навстречу нам движется траулер. И вот уже я разбираю буквы на его носу: «Владимир Маяковский».

«Маяковский» первое судно такого типа, как наше. И как первому, ему пришлось тяжелее других. Говорят, в океане раскололо ему нос волной. Команда стянула трещину тросом и так привела в порт.

Может, это легенда, но какой же он был бы без легенды, Владимир Маяковский!

О Сергее Есенине тоже ходило немало легенд, но все больше дурные. Чего греха таить, мне это имя для рыбацкого корабля поначалу не показалось. На память первым делом пришло — ох эта память, всегда первым делом подсунет консервированный ответ — есенинское стихотворение, где корабль — страна, а шторм — революция. И сам он вроде чувствует себя не в команде, а пассажиром. Не в силах «наблюдать людскую рвоту», спускается он в трюм, что «звался русским кабаком…».

Не дурные ли законсервированные легенды помешали мне сразу увидеть его таким, какой он смотрит с портрета в нашей кают-компании? Открытый всем ветрам. Но на любом ветру берегущий в себе звонкую тишину родных полей… Интимный, лирический смысл, заключенный в этом имени для рыбацкого корабля, я начал понимать только в океане…

Мы расходимся левыми бортами. И, заглушая голос старпома, читающего стихи, которыми поэт три десятилетия назад прощался с Сергеем Есениным, раздается оглушительный приветственный бас «Маяковского».

Старпом тянет ручку тифона. И «Сергей Есенин» отвечает высоким, хватающим за душу тенором.

— Чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, строчки и дела, — негромко произносит акустик, провожая глазами скрывающийся в дымке траулер.

— Да-а, — в тон ему подхватывает старпом. — А все-таки он непонятен.

— Вот те раз! Сами только что читали на память его стихи…

— Отдельные вещи у него замечательные. Недаром они вошли в хрестоматии, а вот остальные…