Да здравствуют медведи!

Да мало ли у нас писателей, чьи биографии — сама жизнь, а книги — серьезные раздумья о ней. Я ведь называю только первые пришедшие в голову имена.

Как же плохо в пылу литературной полемики, увлеченные распределением писателей по табелю о рангах, распоряжаемся мы тем богатством, которое у нас есть, если вот такой двадцатисемилетний инженер, как Лагин, из всех оценок нашей литературы запомнил только одну: «Писатели не знают жизни».

Да что говорить о молодых авторах! Возьмем того же Маяковского. Нет, пожалуй, такой газеты, которая бы хоть раз в году не посвящала ему юбилейной статьи. Но уровень аргументации, перечень произведений, о которых идет речь, и набор цитат в таких статьях редко выходят за пределы хрестоматии. И вот читателю, который привык к усыпляюще-нормативному суждению о литературе, попадается томик поэта со стихами, отнюдь не подходящими под хрестоматийные нормы, а иногда действительно сложными… Казалось бы, вот оно, счастье, — возможность самостоятельного открытия поэзии. Но сможет ли такой читатель узнать его? В искусстве, как и в жизни, счастье требует подготовки, — без труда не вытянешь и рыбки из пруда…

Тугая волна воздуха прокатывается по рубке.

— Петр Геннадиевич, самолет! — кричит с порога стармех.

Все выбегают на крыло.

Я слышу нарастающий рев авиационных моторов. Закрывая собою солнце, над носом мелькает серая тень. В груди появляется полузабытое, но до отвращения знакомое сосущее чувство.

Гул уходит за корму. Снова нарастает.

Пересекая курс, над самой водой с ревом проносится двухмоторный самолет. Но вместо черно-желтого креста на фюзеляже почему-то белая пятиконечная звезда в синем круге. И латинские буквы «Navy». Они возвращают меня к действительности. «Военно-Морские Силы Соединенных Штатов».

— Ишь, мерзавец, нашел забаву! — возмущается старпом.

Самолет, развернувшись, набрал высоту, направляется к траулеру, работающему в миле от нас. Круто снижается, словно идет на него в атаку, и отворачивает в самый последний момент… Снова заходит на круг, снижается. И, взмыв в небо, берет курс к виднеющимся на горизонте другим нашим траулерам.

— Чего ему надо?!

— Запишите в журнал, — приказывает капитан. — Пятнадцатого октября в шестнадцать двадцать, находясь в международных водах… Координаты… подвергся облету двухмоторного военного самолета Соединенных Штатов, имитировавшего атаку… Номер не разобрали?

— Я его поймал в объектив, — откликается стармех. — Сейчас проявим, разберем…

— Передайте на берег!

— Шифровкой?

— Да нет — в открытую… Пусть послушают, — может, совестно станет, если есть еще у них совесть…

А Вилю Лагина разговор о литературе, кажется, задел за живое. Он является в рубку вместе с акустиком на вахте Дзигана часа в три ночи. И сразу берет быка за рога.

— Вот вы говорите: труд, работа. А я беру книгу, когда уже наработался, и читаю для удовольствия…

— Что же, одни находят удовольствие в том, чтобы узнавать каждый день что-то новое, другие испытывают его, когда им чешут пятки…

— А третьи ходят в море для удовольствия.

— Верно, — смеется Жора и хлопает Лагина по плечу. — Так сказать, пассажирики, туристы…

— А вы что, без удовольствия в море ходите?

— Мы для заработка ходим! Понятно? — с вызовом говорит Виля. — Кажется, принцип материальной заинтересованности покуда не отменен?! Так вот, мы ходим в море для денег, чтобы жить…

— Какое уж тут удовольствие, — подтверждает Жора, — вахта, сон, обед, вахта. А для матросов тем более — сами знаете…

— В чем же, по-вашему, удовольствие?

— В том, чтобы себе ни в чем не отказывать! Захотел выпить — взял пол-литра, захотел машину — купил, в театр — пожалуйста, на курорт — сел да поехал… Удовольствия все на берегу…

— Жаль мне вас! — вдруг говорит акустик. В голосе его такое неподдельное сочувствие, что в рубке воцаряется молчание.

— Это как понимать? — спрашивает наконец Лагин.

— А так! Выходит, девять месяцев в году вы не живете… Работаете, чтобы жить, а живете-то зачем?

— Ну и сказал! Вот так вопрос!

В рубку вваливается Доброхвалов. На нем зимняя шапка со спущенными ушами. За поясом — рукавицы. Щеки небритые, черные, глаза лихорадочно поблескивают в полутьме.

— Да вот хоть его спросите, — оживляется Лагин. — Слушай, Доброхвалов, интеллигенция интересуется, зачем ты живешь?

— Чего? — тралмастер оторопело переводит взгляд с одного на другого, пожимает плечами. — Живу, чтобы жить… — Потом замечает улыбку на лице акустика и, махнув рукой, поворачивается к Дзигану: — Георгий Иванович, крылья слабые, чует мое сердце, придут все в дырах, и ячея растянулась… Надо бы после выборки дать полчасика на ремонт.

— Тут стармех и без тебя просил час на профилактику, пока погода позволяет…

В переговорной трубе раздается пронзительный залихватский свист. Петр Геннадиевич обладает способностью просыпаться, как только в нем появится нужда.

Доложив обстановку, Дзиган оборачивается к тралмастеру:

— Валяй, Доброхвалов, ремонтируй! Будет профилактика!