Дача на Петергофской дороге

— Как же бы он смел нас не угостить? — прервал пылкий широкоплечий молодец. — Разве он не обещал тебе, нашему вождю сильному, все давать, чего мы ни потребуем? И хлеба, и вина, и всякого добра. Как говорят старики наши: получил добровольно, наступя на горло. Ой, собраться бы нам с силою да идти на них! Уж повеселиться бы тебе, князь, внутри их стольного города! Что двор, то клад.

— Ты, наш лоб железный, — закричали другие. — Пойдем на греков! С тобой мы рады и в море, и в землю, и в огонь. Хоть до самого Царьграда понесем ладьи на плечах. То ли будет дело? Не к воротам уж приколотим щит свой, а к груди самого царя!

— Молчите, братцы, — сказал Олег, — неужели вы забыли, что между нами подписан договор?

— А что нам до него? — возразила вся княжеская дружина. — Киноварь начертила, а кровь смоет.

— Нет, дети, — отвечал Олег, — теперь очередь купеческая: пусть люди торговые пекутся на знойном солнце и таскаются по днепровским порогам! Пусть они достают для нас и для жен наших богатых платьев и нарядов! И тебе, Олинька, моя светлая радость, привезут сафьяну алого, голубого шелку да восточного жемчугу; а захотим драться, — так повоюем с соседями.

— А где они, отец? — спросила Ольга. — Твои соседи — моря да звезды. Ты своим булатом отодвинул соседства до самого глухоморья морского, до синеты небесной.

— Хорошо, — отвечал Олег, — но теперь пора нам с тобой попировать в теплоте в Киеве и пожить по-славянски. Не так ли, Многоуст?

— Правда твоя, — сказал Мстислав, вертя нетерпеливо в руках своих хартию греческих условий.

— Правда, правда, — повторила толпа киевских и новогородских купцов, жадно ожидавшая объявления договора, от которого зависела свободная торговля славян на южных морях. — Поживем по-славянски, князь! Да вот, что скажет нам грамота мудреная? Не прикажешь ли прочесть ее громки, чтоб все слышали?

— После, — промолвил важно Олег, обратя все свое внимание на дерзкие слова, в то мгновение его поразившие.

— Стар! Видно, что стар! — говорили меж собой задорные товарищи Игоря. — Совсем забыл отвагу северную. Хочет умереть дома на одре. Его дух засорился славянскою дрянью.

— Поди, Игорь, поди, князь, — промолвил резко пылкий воин, — просись на греков! Мы все с тобой и за тебя.

— Сам поди, Свенельд, — отвечал Игорь, — скажи сам: разве ты не видишь, как он косо взглянул на меня?

Ольга, которая не теряла ни одного слова и страшилась гнева правителя родного, как грома самого, старалась всяким образом, и взором, и голосом, и душою, занять Олега и отвратить его внимание от дерзкого разговора; но брови вещего Олега были нахмурены, а слух направлен на роптавших, как глаз опытного стрельца, на цель устремленный.

— Отец! — сказала Ольга, — Хотела бы еще послушать, как ты был на золотой, на греческой стране. Порадуй мой женский слух рассказом славы твоей. Подвиги твои всякий раз мне кажутся милее, как знакомый звук острого гудка или гуслей звонких.

— Позови же гусляра моего, — отвечал Олег, смотря пристально на Ольгу сквозь туман внутреннего гнева, — заставь его спеть слово о войне с греками.

— Вот он, — промолвила торопливо смущенная Ольга, — и гусли на нем! Пой, брат Вадим! Пой о походе нашего вещего.

Певец, взяв в руки гусли, висевшие на плечах, громко заиграл и запел. Как молния на темном небе, глаза Олеговы долго сверкали то на Свенельда, то на Игоря, то на буйных его товарищей. Как устрашенный путник, измученный ненастьем, Ольга долго посматривала то на грозное чело Олегово, то на юношей безрассудных, то на супруга своего, — и только тогда начала дышать свободно, когда выражение лица могучего стало становиться и тише и яснее.