Дача на Петергофской дороге

Суд света прав! Женщина, для которой я создавал престол в душе моей, была просто хитрая, коварная кокетка! Она, пересоздавшая меня, вдохнувшая в меня другое бытие, она теперь в сладкой беседе с другими смеется надо мною, как над новичком, школьником, который, облекшись в угодность ей в дурацкое платье, блаженно верует, что оно — мантия премудрости… Проклятие!

Месяцем ранее, изнывая в тоске восторженной любви, я считал себя несчастнейшим из смертных; теперь я отдал бы все, что имел, все, что мог когда-нибудь иметь в этой жизни, чтобы только возвратить свое горькое прошедшее, с его мучениями, с его тоской, но и со слепою верою его в непорочность Зенаиды… Я жил беззаботно до встречи с ней, был счастлив своею грубою, материальною жизнью: к чему же было ей обольщать меня лживым блеском небывалых добродетелей? К чему открывать передо мной рай высоких чувствований, которые сама она знает только по имени? Мир, в который ввела она меня, лежал теперь в обломках, разрушенный ее собственною рукой, а я? Я, вырвавший из души все чувства, проклявший все помышления, которые не дышали ею, ею одною; я, бросивший к ногам ее все наслаждения моей молодости без малейших требований надежды на воздаянья; я, который в ней одной поклонялся всему прекрасному, обожал все изящное, с мыслью о ней только и жаждал будущности, за нее страдал, для нее молился, в нее веровал и жил и был счастлив только упованием моим, — я видел теперь кумир мой свергнутым, попираемым в прахе ногами людей, и в исступлении с кровавыми слезами убеждался, что он был не что иное, как истукан, вылитый из презренного металла, и, еще хуже, женщина без совести, без сердца, без души!..

Я рвал на себе волосы, бесился, то проклинал весь мир, то в изнеможении рыдал, как дитя. Но вскоре вспыхнула страсть, незнакомая мне до той поры; страсть, которая, разлившись пожаром, иссушала слезы мои и заглушала все ощущения: то была жажда мщения!

Стряхнув с себя все правила и мнения, которыми руководствовался в последние два года моей жизни, я вызвал из памяти давно забытую философию против женщин; вооружился всем молодечеством, на которое еще недавно смотрел с презрением, и хладнокровно, спокойно начал обдумывать средства к утолению моей мести.

Демон изобретательности зла не замедлил явиться ко мне: я составил полный план действий и, надеясь в тот же вечер встретить Зенаиду на балу, собрал все силы к нападению.

Когда я сошел в общую комнату к чаю и мои кузины в полубальных и полудомашних нарядах встретили меня, по обыкновению, иронией, я отвечал им тем же; я был спокоен, даже весел, болтал без умолку, заранее приглашал их на контрдансы, острил насчет их соседок. Веселость моя вспыхнула, как вспыхивает румянец на лице чахоточного, тем ярче, чем ближе к кончине. Ее последняя минута была также недалека!.. Кузины не могли надивиться внезапной перемене моего расположения духа и радовались, что я, но их выражению, хватился наконец за ум. Но ум ли то был или совершенное безумие?.. Я не знал, что делал, ни что говорил, и одно только помнил, об одном постоянно думал: о мщении, которое готовил Зенаиде.

Настала желанная пора: я торопил моих кузин, торопил кучера; все нетерпение влюбленного снова возродилось во мне. Наконец мы вошли в залу. Зенаиды еще не было. Я поместился против дверей, смотрел на них с трепетным ожиданием, подстерегал всех входящих и выходящих; бал открылся, польский потянулся длинной вереницей вокруг комнаты; Зенаида не являлась… Более двух часов я не сходил со своего места, не сводил глаз с дверей: вот мелькнуло знакомое мне лицо генерала; радостный трепет обнял меня, я подвинулся к дверям, но за генералом вошли только адъютант и несколько офицеров.

— Где же Зенаида Петровна? — спросила хозяйка бала.

— Она просит у вас извинения; сильная мигрень…

Более я ничего не слыхал. Свет зарябился в глазах моих: мне почудилось, что самый злой дух уведомил ее о мщении, замышляемом мною. В моих расчетах и предположениях я выпустил из вида главнейшее обстоятельство; Зенаида, твердая в намерении никогда не видеть меня, вероятно, откажется от общества во все время пребывания моего в городе. В ярости от новой неудачи я ходил из комнаты в комнату, снова ломая голову, как бы встретиться с Зенаидой где-нибудь в многолюдном обществе… Никакая низость не казалась мне недостойною меня, лишь бы дала средство отмстить этой женщине. В этом расположении духа забрел я в отдельный кабинет, в котором толпа мужчин окружала игорный стол.

Приближаясь к дверям, я услышал в общем говоре слова:

— Что, господа, кому везет?

— Кому ж, как не князю Свегорскому! Счастливец! Ему решительно благоприятствуют дамы и карты…

Ненавистное имя это заставило меня вздрогнуть; в одно мгновение я очутился в игорной комнате, и первое представилось моим взорам лицо банкомета, в котором я не мог не узнать того молодого офицера, которого утром видел на запятках саней и в спальне Зенаиды. Сердце мое встрепенулось злобною радостью, внезапная мысль блеснула в уме, я подошел к столу и присоединился к понтирующим.