Дафна

Симингтон обратил внимание, что Дафна решительно подчеркнула слово «опасается», и размышлял, не было ли это посланием ему, но все же не нашел тут никакого скрытого смысла. Надо, впрочем, предложить ей еще что-нибудь из его коллекции рукописей и, возможно, частичную информацию о фальсификациях Уайза, чтобы дать ей хоть какую-то пищу для размышлений. Это, по крайней мере, позволит ему выиграть еще немного времени. И дело здесь не только в Дафне: Беатрис предупредила его, что они могут потерять дом и большую часть имущества, если в кратчайшие сроки не расплатятся с долгами. Он располагал несколькими рукописями стихотворений Брэнуэлла, которые мог бы продать Дафне. Ни одна из них не должна была стать источником неприятностей: хотя он позаимствовал их из музея Бронте, когда там работал, никто, насколько помнил Симингтон, не знал об их существовании в то время и поэтому никто не обеспокоился по поводу их исчезновения. По существу, именно всеобщее равнодушие к этим стихотворениям побудило Симингтона забрать их из музея Бронте: они казались ему нелюбимыми, заброшенными детьми, чьи интересы будут наилучшим образом обеспечены после их переезда в дом, где о них позаботятся.

Симингтону пришлось потратить целое утро, чтобы установить местонахождение одной из этих рукописей: он спрятал ее когда-то между страниц не имеющей к ней никакого отношения книги, чтобы защитить от грабителей. Обнаружив стихи, он перечитал их: то была едва ли не самая разборчивая рукопись Брэнуэлла, вот почему ему доставляла такую боль мысль о расставании с ней. Она содержала два сонета: один написан на верхней половине страницы, другой — на нижней. Мрачное настроение обоих стихотворений было созвучно нынешнему душевному состоянию Симингтона, оба были подписаны «Нортенгерленд». Какое-то время Симингтон не читал ничего написанного Брэнуэллом, избегал этого с тех пор, как оказался в больнице, словно то было непременное условие его выздоровления. И теперь, вновь и вновь перечитывая эти стихотворения, повторяя их вслух, он снова испытывал знакомое волнение.

Первое из них, его любимое, «Безмятежная кончина и счастливая жизнь», казалось Симингтону по меньшей мере не уступающим ничему из того, что было написано знаменитыми сестрами Брэнуэлла. Симингтон подумал, что эти строчки следует выучить наизусть, и повторял их, приступая к работе, пока у него не возникла иллюзия, что он написал это стихотворение сам, и голос Брэнуэлла (нельзя допускать, чтобы он звучал в его голове, — ничего хорошего из этого до сих пор не выходило) растворился в его собственном:

Зачем скорбеть об умерших благих?
       Они мертвы, им сладок смерти тлен:
       Несчастий и нужды окончен плен,
Ведь никогда в земной постели их
Столь мирен, счастлив не был сон у них
       В неведомой стране, средь хладных стен,
       На коих Ночи знак запечатлен.
Ты отвернись от «умерших» таких,
Оплачь тех заживо почивших дух,
      Кто умер прежде, чем кончина наступила,
Кому небесный свет во тьме потух,
     Кто с мглой бороться не имеет силы, —
Увы, лишь ТОТ, кто ведал сей недуг,
     Познал ВСЮ смерти тьму, ВЕСЬ мрак могилы.

Пропустив этот сонет через сердце, Симингтон обнаружил, что и второе стихотворение, на нижней половине страницы, вызывает, вопреки его ожиданиям, волнение, если его читать вслух. Дом был пуст, но он, представив себе, что перед ним публика, продекламировал заголовок «Бессердечье, рожденное нуждой», а потом и все стихотворение:

Зачем столь юный взор слезами полон,
       Зачем из юных персей стон идет,
Коль друг предаст, любимая уйдет
      И ожиданьем бед ты околдован?
      Спросившему златой удел дарован,
Не то б ему ответил глас времен!
Увы тем, кто на бедность осужден
      И нищетой к угрюмости прикован!
Прочь чувства нежные и сердца стук!
Смерть застит взор бойцам сквозь бранный шум,
Мешая раны зреть, — ведь станет глух
К страданьям мира всяк без светлых дум.
Тиранства алчет в кровь избитый дух:
И сердца боль рождает злобный ум.