Daigaku-kagami (СИ)

— По правилам я бы должен оставить тебя в своем кабинете, пока уроки не закончатся, но будем надеяться, что Бервальд об этом не знает, — подмигнул он. — Удачи!

Феликс поблагодарил медбрата и едва ли не бегом пустился в класс. Только перед дверью он вспомнил, что у него болит живот, и, резко затормозив, постарался состроить измученную мордашку. В классе его ждали темные от волнения глаза Ториса — и Феликс снова почувствовал, как сжимается что-то в груди. Он никогда не мог врать Торису, не мог и не умел, поэтому сейчас, под его напряженным взглядом, почувствовал, будто в животе и правда затягивается болезненный узел.

Учитель недоверчиво осмотрел освобождение и отправил Феликса домой, соблюдать предписанный постельный режим — уж этой-то рекомендации Лукашевич собирался следовать в полной мере. Когда он складывал учебники в сумку, Торис наклонился к нему и прошептал:

— Как ты себя чувствуешь? — Феликс только стрельнул глазами хмуро, с трудом удержавшись от ответа. — Если хочешь, провожу тебя до блока.

— Не надо, — отрезал он и вышел из класса так быстро, как только мог, уже не заботясь о том, чтобы изображать больного.

Торис должен был обо всем догадаться — должен был сразу, а не только сейчас, — но он предпочел этого не делать, решил, что заговорить с Феликсом будет хорошей идеей. Хорошей, если только он собирался снова все испортить — благо, портить было уже нечего. Феликс стиснул жилетку на груди — дурацкий Торис со своим дурацким участием, и Бервальд тоже дурацкий — что мешало отпустить его сразу? — и он сам, и эти мысли, и все вокруг.

Ничего, скоро Гилберт поможет ему избавиться от всего этого. Нужно только немного потерпеть — получаса им хватит, должно хватить, иначе и быть не может.

Стук в дверь — и сразу поцелуй, руки Гилберта были везде, трогали, гладили, сжимали. Феликс уронил сумку, прижался крепче, вплел пальцы в волосы, потянул на себя. Жадно, так что дыхания не хватало — но кому оно вообще было нужно? Они оторвались друг от друга, только чтобы закрыть за собой дверь в комнату Гилберта.

Байльшмидт повалил Феликса на кровать, увлек в новый поцелуй, вжался пахом в пах, так что Феликс застонал — громко, несдержанно. В ответ Лукашевич рукой скользнул Гилберту в штаны, сжал член через тонкую ткань трусов, подмял Гила под себя, спустился ниже для удобства. Приспустил штаны с трусами, пьяно улыбаясь, и насадился ртом на стояк, с удовольствием ощущая, как чужие пальцы сжимают волосы, задавая темп. О да, вот так — он этого с самого обеда ждал!..

Гилберт резко отстранил его от члена, потянул вверх, к себе, поцеловал — глубоко, чувственно — и оказался сверху. Красные глаза потемнели от возбуждения, Феликс двинул бедрами вверх, потираясь о член, и Гилберт прикусил губу, сдерживая стон, — ну же, давай, возьми, как ты любишь!

Феликс облизнулся, потянулся за поцелуем, и когда Гилберт осторожно провел пальцами по его щеке — дернулся, как от удара. Гил смотрел серьезно и внимательно, пытался игнорировать свое возбуждение, даже нахмурился для дополнительного эффекта, но Феликс знал, что он долго не выдержит. Сейчас ему совсем не хотелось ни о чем думать. Лукашевич улыбнулся сладко фирменной улыбочкой, посмотрел в глаза — проникновенным долгим взглядом, полным желания, — и скользнул языком по губам, приглашая. Гилберт склонился над ним, поцеловал нежно, почти целомудренно, и, шумно выдохнув на ухо что-то на немецком, потерся стояком о бедро.

Приподняв бедра, Феликс спустил брюки, обхватил Гилберта одной рукой, крепче прижимая к себе, а другой нашарил на тумбочке заранее приготовленную баночку смазки.

— Давай же, — прошептал он — скользкие пальцы проникли в дырочку, растягивая, пока Гилберт покрывал поцелуями его шею.

Феликс выдавил еще смазки на ладонь и обхватил член Гилберта, направляя его в себя, — было немного больно, у них давно не было нормального секса, но даже эта боль отдавалась волнами удовольствия по телу. Как же давно Феликс об этом мечтал!

— Да-а, — простонал он, ногтями впиваясь Гилберту в спину.

Не думать ни о чем, забыться в удовольствии, наслаждаться собой и чужим членом в заднице — и плевать на все проблемы, плевать на Карасубу, плевать на копошащийся комок в груди.

— Так хорошо, Гил, пожалуйста, вот так, еще, прошу, Гил…

Всем, что имело сейчас значение, было удовольствие — от прикосновений, от поцелуев, от плавных, размеренных толчков. Такое знакомое — но такое чужое.

— Я так скучал, как же я скучал!..

Перед глазами поплыло, но Феликс не обратил внимания — ему было так хорошо, так приятно, так сладко там, внизу, и это щемящее чувство в груди… Он хотел застонать, но у него не получилось — не хватило дыхания, — и вместо этого Феликс всхлипнул.

— Я, — он сглотнул, оборвав себя на полуслове — Гилберт расплывался перед ним нечетким пятном. — Я так скучаю, Гил!

Байльшмидт обнял его — теплыми сильными руками прижал к своей груди, усадил на колени и осторожно, на пробу, провел рукой по волосам.

— Тише, малыш, тише, — пробормотал он. — Давай, выговорись, поплачь.

Ну зачем? Почему он просто не сделал все, как обычно?