Дайте мне лабораторию, и я сдвину мир

Самой сложной проблемой при понимании этого позиционирования лабораторных практик является точное определение того, почему в лаборатории и только в ней создаются новые источники силы. Используя метафору рычага, этот вопрос можно сформулировать так: почему лаборатория является крепким рычагом, а не хрупкой соломинкой? Задавая этот вопрос, мы возвращаемся к проблеме понимания того, что было достигнуто в микроисследованиях науки. Эпистемологами было предложено много вариантов ответа до появления результатов исследований лабораторий. Утверждалось, что ученые обладали особыми методами, особым сознанием или, в более культуралистской форме расизма, некой особой культурой. Этот источник силы объяснялся в терминах чего-либо «особого», как правило, в терминах особых познавательных качеств. Разумеется, как только социологи пришли в лаборатории и принялись за изучение этих теорий о силе науки, «особые познавательные качества» сразу исчезли. В лабораториях не происходило ничего особого, ничего экстраординарного и ничего, имеющего отношения к познавательным качествам. Эпистемологами были выбраны неправильные объекты: они занимались поиском ментальных способностей и полностью игнорировали материальное окружение, т.е. сами лаборатории. То же самое произошло и с большей частью социологии Мертона. Никакие особые социологические отношения не были способны объяснить силу науки. «Нормы» исчезли также как «невидимый колледж» и «докапиталистическое определение долга» и оказались в состоянии неопределенности, при котором «фальсификация» и вопрос о «различии полов у ангелов» ушли на заслуженный вечный покой. Первые социологи делали те же ошибки, что и эпистемологи. Они искали нечто особое везде, кроме самого очевидного места: окружения (the settings). Даже сами ученые лучше многих аналитиков знают, в чем заключается их особенность. Пастер, к примеру, будучи лучшим социологом и эпистемологом чем многие специалисты, написал трактат по социологии науки, в котором просто указал на лабораторию, как причину появления у ученых силы над обществом (Pasteur, 1871).

На данном этапе единственное, что удалось сделать лабораториям, это рассеять предшествующие убеждения относительно науки. В познавательном или социальном аспектах лабораторной практики не происходит ничего особого. Кнорр-Сетина посвятил этому специальный обзор (данное издание, гл. 5) и, тем не менее, добавить больше нечего, кроме того, что нам теперь приходится объяснять, что же именно происходит в лабораториях, что делает их таким незаменимым источником политической силы, силы, которая не объясняется с помощью каких-либо познавательных или социальных особенностей.

В своих более ранних работах (Latour and Fabbri, 1977; Latour and Woolgar, 1979) я намечал направление исследования для ответа на этот коварный вопрос. Этот подход можно суммировать следующим образом: смотрите на приемы записи (inscription devices). Не важно, говорят ли люди о квазарах, валовом национальном продукте, статистике относительно эпизоотии микробов сибирской язвы, ДНК или субпартикулярной физике, им удастся избежать контраргументов, также допустимых, как и их собственные утверждения, если, и только если, они смогут сделать то, о чем они говорят, удобочитаемым. Не важны размер, стоимость, длина и ширина создаваемых ими инструментами, поскольку конечным продуктом всех этих приемов записи всегда является написанный текст, который упрощает восприятие информации. Погоня за изобретениями этих приемов записи и упрощения написанного приводит либо к простым формам (точки, линии и проч.), либо, что еще лучше, к другому написанному тексту, непосредственно считываемому с поверхности записи. Результатом такого исключительного интереса к записи является текст, ограничивающий число контраргументов через указание на соответствующую упрощенную запись (диаграммы, таблицы, рисунки) для каждой сложной корректировки. Целью создания этого двойного текста, включающего аргументы и записи, является попытка видоизменить модальности, которые читатель может добавить к предлагаемым утверждениям. Видоизменения модальности «вероятно, что А есть В» в модальность «Х показал, что А есть В» достаточно для достижения научного «факта» (Latour and Woolgar, 1979: ch. 2).

Такой метод исследования имел огромные преимущества, заключавшиеся в проявлении особенностей, свойственных лаборатории (таких как пристрастие к приемам записи и написание особых типов текстов), которые сделали установки (setting) совершенно неприметными. Используя выражение Фейерабенда: «в лаборатории пригодится все, кроме приемов записи и написанных текстов (papers)».