Дайте точку опоры

«Готовность пятнадцать минут…»

И опять цепочка — гуськом начальство к нам.

«Еще будем ждать?»

«Давайте «Отбой»…»

22 мая

Воскресенье. Черт бы побрал все — у нас работа! Сварились в станции наведения. Что тут, в Кара-Суе, Сахара или Гоби? Сегодня все повторилось — и готовности, и цепочкой двигалось начальство. Теперь не на нашу систему, а к соседям — высокочастотникам. «Сигма» держит железно. Вот уж поди знай!… Бог не выдаст — свинья не съест. Но… в конце концов опять даем «Отбой». Обедать не пошли. Главный мрачен — искать.

Вечером шефа неожиданно вызвали в Москву. Самолет ушел из Кара-Суя. Вот бы рвануть в столицу! Но завтра опять будем пробовать все сначала. Сказка про белого бычка. Удастся ли хоть завтра?..

Вкалываем. Начальник станции, он тут именуется начальником команды, инженер-подполковник Шуга ходит по залам, — губа нижняя отвисла: морщится, будто хины наглотался. А мы — опять нам не сдать ночь — напеваем под нос:

Антенны стоят и не крутятся,
И Шуги не видно вдали.
Сегодня не будем мы мучиться,
Настраивать стенд не должны…

Поем на мотив «Раскинулось море широко».

Что-то будет завтра?..

23 мая

Ур-ра! Все железно! Полная готовность: на пульте управления горят все положенные лампочки. Начальства на вышке видимо-невидимо. Жаль, нет шефа. Мне — за пульт, нажимать кнопку «пуска». Спаси и помилуй мя грешного…

1

Весь день генерал Сергеев «в бегах» — так он называл особо горячие дни. Чаще это случалось, когда готовилось заседание научно-технического комитета. С утра вместе с генералом, начальником управления, отправились в Генеральный штаб — понадобились уточнения по «Катуни». Начупр, авиационный генерал, как многие боевые летчики сохранивший простоту и непринужденность, даже грубоватость, хриповато смеялся, будто у него внутри на высоких нотах вдруг начинали вибрировать две-три надломленные пластинки, откидывался на спинку сиденья «Победы», узко, озорно, точно от солнца, щурил глаза, в ровном частоколе крупных зубов вспыхивали золотом две коронки. Разговор он перемежал шуточками и сам смеялся искренне, от души. Сергеев, сидевший впереди, рядом с шофером, похоже из приличия, изредка улыбался, а может, что-то его и трогало в рассказах генерала, но, как казалось Фурашову, занят он был своим — смотрел за отвернутый уголок бокового стекла.

Ехали бульваром. Тополиная аллея за решетчатой железной изгородью повторяла все изгибы. Тут была кондовая, старая Москва. Алексей успевал читать таблички на старинных каменных домах…

В воздухе, уже в этот утренний час душном, впереди машины, пересекая по всей высоте проезжую часть — от маслянистого, сизого асфальта до вершин тополей, — густо летели хлопья тополиного пуха; тощие белые заструги, наметенные вдоль каменных бровок, взвихривались сбоку машины снежной пылью.

Фурашов тоже думал о своем, и смешок генерала доходил смутно. Кажется, недавно пришел на новое место, но день за днем — и уже больше месяца. Нелегко приживался он здесь после той, как ему сейчас представлялось, предельно ясной и простой работы на полигоне, когда «Катунь» еще заканчивали монтировать, и ему, старшему инженеру НИЧ, приходилось не только штудировать описания, вникать в инженерные расчеты и обоснования, но и работать отверткой, паяльником вместе с промышленниками — техниками-монтажниками, ведущими инженерами по системам. И не его, Алексея Фурашова, вина, что он не дожил там до желанных дней испытания. А вчера поднялся на седьмой этаж к товарищам из управления, которое осуществляло связь армии с промышленностью и которое шутя называли «купить — продать», увидел — возбуждены, радостны: начались испытания — и разволновался, с тоскливой грустью попрекнул себя: «Вот ушел, сделался чиновником — каждый день присутствие, бумаги…»

Бумаги… Он их написал не одну: были и простые «препроводиловки», начинавшиеся неизменно словами: «При этом направляю…», ответы и запросы — в штабы, на заводы, в конструкторские бюро, министерства: новой системой занимались многие. Несведущему Фурашову поначалу все это представлялось простым, пустячным делом, но скоро пришлось убедиться, что и тут бывают подводные камни и рифы. Алексей ходил по этажам, собирай визы. В длинных однообразных коридорах, выкрашенных серой масляной краской, всегда тихих и полутемных, с прямоугольниками дверей по обе стороны, он все еще путался, точно в замысловатом лабиринте. И когда после беготни по этажам возвращался в прохладную комнату на четвертом этаже и садился за свой стол, минуту-другую выравнивал дыхание, как после кросса.

Машину дернуло у светофора, и тотчас оборвались раздумья Алексея.

От толчка генерал, сидевший рядом с Фурашовым, колыхнулся вперед и хохотнул, хитровато сузив глаза.

— Можно лоб расшибить! — то ли обращаясь к шоферу, то ли к Сергееву, промолвил он. — И так едем вроде под гильотину голову подставлять.

— Почему? — спросил Сергеев, полуобернувшись, когда машина тронулась снова.