Даль

«Роман и новелла со страстью набросились на значительно более земной и вполне национальный предмет: на вампира русского общества — чиновника», — когда Герцен писал это в статье «О романе из народной жизни в России», Даль еще служил: действительный статский советник, полный генерал. Герцен продолжал: «Одним из первых бесстрашных охотников, который, не боясь ни грязи, ни смрада, отточенным пером стал преследовать свою дичь… был Казак Луганский (псевдоним г. Даля)».

Цензор сочинений Даля (не профессор Никитенко, приятель его, а другой) раздраженно пометил: «Что это за картины русского быта! Как на смех все уроды! И это Русь!» Словно предвидя обвинения, Даль писал еще в «Бедовике»: «А чтобы не упрекнули меня, будто я умышленно набрал и выставил у позорного столба каких-то уродов и чудаков и выказал одну только слабую сторону города Малинова, я опять-таки ухвачусь за притчу… «Кочка видна по дороге издали, мечется в глаза поневоле и досаждает всякому; а по гладкой дороге пройдешь — и не спохватишься, что пришел».

ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ И ОСИП ИВАНОВИЧ

1

Но был еще Осип Иванович…

Был Осип Иванович, маленький чиновник (и ростом маленький, с тяжелым горбом за спиной) — переписчик; по должности — переписчик, но главное — жизнью слепленный переписчик. Ему ведь и чинишки кое-какие шли за долгие и однообразные десятилетия службы, он до титулярного советника дослужился и никогда никому советов не давал — он переписывал: «Он переписывал все, что ему наваливали на стол, от слова до слова, от буквы до буквы, и никогда не ошибался… Это был секретарь в полном смысле слова, потому что все, что он писал, оставалось для него самого ненарушимым секретом».

В половине девятого Осип Иванович спешил по Невскому проспекту — от Аничкова моста к Полицейскому («молча входил он в контору, молча принимался за переписку разных бумаг, счетов и писем»), в шесть вечера он брел от Полицейского моста к Аничкову — и все по одной и той же, все по правой стороне проспекта. Осип Иванович за свою жизнь Невского ни разу не переходил и с Невского не сворачивал (он за всю жизнь и Невы-то не видел — о других частях города, даже близлежащих улицах, он толковал по рассказам и понаслышке, будто «о какой-нибудь Новой Голландии»). Лишь однажды (чуть со страху не умер) подвыпившие сослуживцы завезли его обманом в сторону от Невского (потрясение, равное по силе наводнению 1824 года, равное покраже шинели у Акакия Акакиевича, — ясная и уже неистребимая мысль в голове героя о бренности жизни и неизбежности смерти). И больше никогда — никогда! — (ах, какая нужна осторожность — «очень опасно жить в Петербурге!») ни шагу в сторону: от Аничкова моста к Полицейскому, от Полицейского к Аничкову — рассказ Даля про Осипа Ивановича называется «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту».

В канцелярии, у Полицейского моста, «привычная рука чертила условные знаки». «Если бы ему дать перебелить приговор на ссылку его самого в каторжную работу, он бы набрал и отпечатал его четким пером своим с тем же всегдашним хладнокровием, ушел бы домой и спокойно лег бы почивать, не подозревая даже, что ему угрожает». Дома, у Аничкова моста, он клеил пилюльные коробочки для соседа-аптекаря («изобретательность несытого желудка»). Дневник, хранилище сокровенных мыслей, заполнен рецептами изготовления зеленых чернил и расчетами, как из одного листа цветной бумаги сделать побольше коробочек.

Жизнь бедного труженика Осипа Ивановича, жизнь человека превратилась в прогулку по Невскому проспекту: это смешно, это грустно, это несопоставимо — «труженик» («завалили перепиской… даже, с позволения сказать, пот прошиб и носу утереть некогда было») и «прогулка», но в том-то и дело, что между утренней и вечерней «прогулками» ничего не было — жизнь, заполненная делом так, что носу утереть некогда, была бездельна (письмоводство превратилось в нечто менее осмысленное, чем даже составление непонятных слов из знакомых букв: оно стало вычерчиванием непонятных с самого начала «условных знаков»); жизнь была бесцельна — не было любви Макара Девушкина, не было трагедии Самсона Вырина, не было даже шинели Акакия Акакиевича Башмачкина, — не было вообще ничего: жизнь прошла, но ее не было — только пробежки («прогулки!») по Невскому проспекту. Жизнь человека, которого словно бы не существовало — ни физически, ни в общении, ни в делах: жизнь человека, который мог существовать, а мог и не существовать, — человека, существование которого было ощутимо, заметно лишь в этом движении (не единичном, а в потоке) от моста до моста.