Далекая юность

Он успел сообразить, что Клаву снесет течением, и прыгнул впереди того места, где она показалась. Нырял он всегда с открытыми глазами и свободно видел под водой. Вот и сейчас, немного позади себя, в мутно-желтой пене он увидел плывущую вниз по течению тень. На быстрине реки она не могла сразу опуститься на дно. Лобзик, нагнувшись змеей, повернулся и схватил Клаву одной рукой, другой отчаянно выгребая наверх. Приподняв над водой голову Клавы, он прямо перед собой увидел проходящие бревна и вцепился в проволочный канат. Десятки рук уже тянулись к нему…

Девушки плакали. Лобзик осторожно вынес Клаву на середину плота, к шалашу. Оказалось, что он знает правила спасения утопающих; расстегнул пуговки лифчика и дрожащими от напряжения руками взял ее руки…

Клава не дышала, глаза были закрыты. Минут через десять раздался слабый стон, у нее вздрогнули ресницы. Тогда Лобзик кивнул девчатам — давайте, делайте дальше — и отошел, вытаскивая из кармана промокший кисет…

…Когда Клаву, снова потерявшую сознание, вынесли на берег, Яшка бросился к ней.

— Жива, жива! — схватил его Кият. — Да очнись ты, а то тебя откачивать придется. Вот его благодари, он спас.

Лобзик стоял в стороне, скаля свои изумительно ровные белые зубы. Яшка, чувствуя, как ему не хватает воздуха, сделал несколько шагов к Лобзику, и, схватив его за плечи, через силу пробормотал:

— Я… тебе… никогда…

— Ну вот еще!.. — вырвался Лобзик. — Еще целоваться полезешь.

— Всю жизнь… Лобзик… — снова выдохнул Яшка.

— Меня, между прочим, Володькой зовут, — равнодушно ответил он, скрывая за равнодушием свое волнение. Вдруг он повернулся к ребятам и крикнул:

— А ведь и напьюсь я на кубатовской свадьбе, ей-богу, напьюсь, ребята.

Яшка, ничего не слыша, подошел к Клаве и, нагнувшись, легко поднял ее — тоненькую, словно не живую, — но она жила; Яшка видел, как у нее на виске бьется еле заметная голубая жилка.

10. Продотряд идет за хлебом

Долго пробыть в Печаткино Яшке не удалось. Начальник ЧОНа Чугунов получил от Громова из ЧК приказ — поднимать чоновцев и идти через Сухой дол в Тотемский уезд. Что такое продотряд, уже было известно: прошлой зимой продотряд из рабочих завода уже ходил в деревню. Сейчас Чугунову тоже приказали идти — за хлебом, а заодно прочесать по пути несколько деревень. Задержанный Курбатовым поджигатель признался на допросе, что остальные прячутся сейчас там.

Прежде чем уехать, Яшка забежал к Алешиным. Клаве рассказали о Марфе Ильиничне, и она плакала. Алешин, как мог, утешал ее:

— Плачь, плачь, дочка… Этого уже не поправишь… Со смертью мы бороться не в силах…

Слезы облегчили. Увидев Курбатова, Клава уже с улыбкой потянулась к нему, но заметила «Смит-Вессон» в кобуре и карабин и удивленно спросила:

— Куда ты?

— Надо, Клава…

— Всегда «надо»… — она снова всхлипнула.

Так неровен был этот переход от одного состояния к другому, что девушка снова заплакала, уткнув голову в плечо отца, и тот, обернувшись, кивнул Яшке: иди. Не хотелось ему идти, не хотелось уезжать из Печаткино, но Рыжий уже фыркал возле забора, стремясь дотянуться большими желтыми зубами до березовой ветки.

Чоновцы собирались возле клуба, и Яшка, не оборачиваясь на алешинский дом, направил Рыжего туда.

Начальником продотряда, отправлявшегося в дальний Тотемский уезд, был назначен Чугунов, а комиссаром — коммунист Рыбин, недавно присланный из города, боевой комиссар Красной Армии, весь израненный и демобилизованный по непригодности к дальнейшей службе.

В отряде было сорок человек: бойцы-чоновцы и беспартийные рабочие. Курбатова зачислили в отряд на ту же должность, в которой он числился в ЧОНе, — конным ординарцем. Между Чухалиным и Чугуновым по этому поводу была короткая перепалка, о которой никто не знал: Чухалин не хотел отпускать комсомольского секретаря, а Чугунов, грохнув своим кулаком по столу, гаркнул на директора:

— Грош ему тогда цена, секретарю! А кого прикажешь взять? Этого Трохова, что ли?

Тотемский уезд, куда шел продотряд, был глухой, но богатый хлебом. Летом по Сухоне и Северной Двине можно было доехать до уездного города Тотьмы на пароходе, но Чугунов решил все-таки пройти двести верст на лошадях и обшарить по дороге суходольские деревни: может, и не соврал поджигатель, которого Курбатов землей накормил…

Но двести верст!..

Чугунов, приподнимаясь в стременах, пропускал мимо себя бойцов, пустые телеги и хмурился: с таким обозом намучаешься. Крестьяне и так-то насторожены, бедноту кулачье запугало, про художества мироедов узнаешь разве только случайно. «„Понятна задача“, — мысленно передразнивал Чугунов Громова, — А чего понимать-то? Не только отобрать излишки, но и постараться вырвать бедняка из-под кулацкого влияния… А как его вырвешь, если бедняк с кулаком изба в избу живет, а ты приедешь и уедешь…»

По разбитым, местами заросшим густой травой, дорогам, с полуразвалившимися мостами и настилами, по хворостинным гатям отряд шел четыре дня, а прошли всего ничего.