Далекая юность

Но еще не дослушав, Чугунов первый схватил карабин и выскочил во двор; за ним выбежали и другие.

Кони стояли оседланные. Чугунов крикнул Яшке: «Оставайся здесь», но Яшка скользя голой ногой по мокрому, остро пахнущему потом крупу Рыжего, тяжело залез на него и тронул уздечку. Рыжий, медленно раздувая бока, нехотя пошел по дороге; в галоп его уже нельзя было пустить…

Когда Курбатов добрался до деревни, стрельба уже стихла. Как потом рассказывали Яшке, бандиты бросились бежать не по дороге, а завернули за хлев, скрылись за овином и побежали по тропке к лесу. Но в этом месте Чугунов не поставил отрядников; никто не знал, что там есть тропа, а по болоту — рассчитывал Чугунов — далеко не убежишь. Бандиты убежали, исчез и «сова».

Комиссар Рыбин лежал на полу; он был без сознания. Лица не было видно: вместо лица было какое-то сплошное кровавое месиво. На груди багровела вырезанная пятиконечная звезда, а на ней блестели, переливаясь огнями, как рубин, красные от крови кристаллы крупной соли.

Однако комиссар жил. Сердце его слабо, но билось. Боец, лежавший на полу, был уже мертв. Ему распороли живот и туда насыпали рожь. Сверху была положена записка: «Он выполнил продразверстку».

11. Не у дел

В Печаткино отряд вернулся с хлебом. В тот же день Чугунов отчитывался на бюро партячейки; почему-то на бюро пригласили и Яшку; он не успел даже вымыться и сходить в клуб, к Кияту и к Клаве. Алешин, сидевший рядом с ним, только хитровато подмигивал и посмеивался про себя.

Когда Чугунов коротко рассказал о стычке с бандитами, Яшка перебил его:

— Одного-то из них я знаю… Полковник… Ну, тот, что с Ермашевым.

Громов, что-то чиркая карандашом на листке бумажки, кивнул.

— Да, полковник Базылев… Мы его с восемнадцатого года ищем.

Дальше Яшка почти не слушал Чугунова: ему не терпелось скорее уйти и все-таки сначала забежать к Алешиным, а уже потом в клуб. Чугунов говорил медленно, словно вытягивая из себя слова, — о том, что хлеба еще по деревнях у кулаков закопано в ямах бог весть сколько.

— Мы только так, по сусекам поскребли, — сознался он. — Крепко запрятали хлеб…

Он по привычке выругался, и Булгаков, сам яростный ругатель, постучал карандашом по столу.

— Ближе к делу, товарищ Чугунов.

Все заулыбались, а Чугунов, еще раз — уже удивленно ругнувшись, сказал: «Извините».

На бюро проголосовали — деятельность отряда одобрить, всем бойцам вынести благодарность. Алешин, встав, хлопнул Яшку по спине:

— Ну, теперь небось к ребятам побежишь, секретарь? А тебя уже переизбрали.

— Как переизбрали? — не понял Яшка.

— А так вот. Долго отсутствовал, а надо кому-то работать… Выходит, не секретарь ты уже… Да не расстраивайся, Курбатов, мы тут… Словом, Булгаков, растолкуй ему.

— Пусть станцует сперва, — потребовал Булгаков. — Русскую, с присядкой.

Яшка слушал и не верил. По рекомендации бюро ячейки Курбатова заочно выбрали делегатом на губернский съезд комсомола, а Данилов будет рекомендовать его делегатом на Третий Всероссийский съезд… По предложению Булгакова, его направляют в Архангельск, на военные курсы политруков. Значит, сначала на съезд, потом в Архангельск, не заезжая домой… Булгаков хлопнул его по спине и, рассмеявшись, пошутил:

— Дай-то бог, чтоб и меня с секретарей так же сняли.

Яшка вышел на улицу, еще ничего не соображая. Все полетело кувырком: и работа в организации, и масса дел, которые были намечены, — все это уже будут делать другие, хотя до отъезда еще несколько недель. Он хмуро поглядел на уходящего к заводу Булгакова: все это, конечно, очень почетно, но зачем женили, не спросив?..

— Кому дела сдавать? — крикнул вслед Булгакову Яшка.

Тот обернулся, и Курбатов увидел зеленые, смеющиеся глаза секретаря.

— Да ты никак не доволен, парень? Сдавай Кияту, дружку своему. А если не доволен — дурень в таком случае. Подумай лучше.

Яшка покраснел и отвернулся. Где-то в глубине души шевельнулась слабая еще, но печальная, быть может даже тревожная, мысль: «Уеду… А Клава?»

* * *

Сборы были недолгими. Вот только надо проститься с Клавой. Уже третий вечер они прощались и никак не могли проститься. Оба, молчаливые и понурые, крепко прижавшись друг к другу, бродили по тихим темным улицам рабочего поселка, останавливались, целовались, шли снова и снова останавливались.

Он несколько раз хотел сказать Клаве, чтобы она не встречалась с Троховым, но молчал. Глупая ревность, зачем омрачать последние часы. Наконец настал последний день и час, когда они подошли к алешинскому дому.

— Зайдем к нам. С папой и дедушкой простишься.

Они вошли в дом, Яшка разделся и прошел в комнату, а Клава осталась на кухне — ставить самовар.

Дядя Павел сидел и что-то писал. Дедушка читал газету и, когда Яшка вошел, сдвинул к кончику носа свои очки.

— Проститься зашел, адвокат? Это хорошо, что не забыл. Садись вот сюда да рассказывай!

— Да чего рассказывать? Вот еду…

— Съезди, съезди. Срок невелик, а свет посмотришь и для себя что полезное почерпнешь.

Яшка опять что-то пробормотал, и старик переспросил: «Что, что?»