Далекий след императора

Баба быстро нырнула в погребок. Нацедила ему кружку браги. На закус отрезала кусок мяса от копчёного свиного бока. Ради такой вести ей было ничего не жаль. Поставив всё на стол, она, набросив платок на голову, нырнула в дверь.

   — Понта свистеть, — бросил он ей вслед, наливая в кубок брагу.

Понюхав свинину, жахнул первый кубок. Выдохнув и обтерев усы, принялся за закуску. Набив рот, заговорил сам с собой:

   — А чё... землицу-то жалко... Да всё одно... ещё прикуплю. Деньжата-то есть, а осенью ещё прибавится.

Весть эта, пущенная матерью Прокла, молнией пронеслась по селу. Бабы побросали огороды, мужики разные поделки, стали обсуждать ожидаемую весть.

   — Сколько же ён отвалил? — спрашивали одни.

   — Деньгой аль землицей? — думали другие.

А бабы:

   — Вот, гордячка, и живи с сопливым. Я свою ни за каки деньги не отдала бы ему.

   — Да брось, — лузгая семечки, встревает соседка, — ещё б и хвастала!

   — Ето ты хвастала! — начинал подниматься скандал....

Так каждый день. Все перессорились, вновь подружились, не обошлось и без драки. Одним словом, жизнь в селе забила ключом.

Вот и день венчания. С раннего утра старушки подмели и убрали у церкви лишнюю траву. Пацаны, как галки, облепляли ближние деревья. А в Фёдоровой избе бабы да девки собирают невесту. Она холодна и безразлична, точно всё это её не касается. Бабы меж собой незаметно толкуют:

   — Ничё, поживётся, слюбится. Бить-то не будет... Чем плох мужик?

Марфа вроде и не слышит. Потом вдруг заговорила, повернувшись к вошедшей матери:

   — Скажи-ка Петрухе, младший брат пущай Стрелку мою оседлат да едет на ней.

   — Чегой-то так? — спросила мать, испытующе глядя на дочь. — Уж не задумала ли чё?

Дочь только усмехнулась, сказав:

   — Она одна у меня верная подруга. Если её не будет, на свадьбу не пойду.

Мать только зыркнула, зная её характер, и выпит искать Петруху.

И вот долгожданное:

   — Идуть! Идуть!

Впереди сваты-соседи. Важные, ни на кого не глядят. Как же, самому старосте угождают. А кто на селе царь и бог? Боярин? Неточки! Он, староста. Боярин-то бывает раз в году. Да и то не всегда. А селянин чуть что, к кому? К нему, родному, к старосте. А тот — как посмотрит. Угождал ему по жизни, поможет. Был дерзок, себе на уме, ох, уж и поиздевается. Вот и обойди такого. До города далеко... За ними идёт сам староста. Всем видом старается показать своё положение. Несмотря на жару на нём становый кафтан с широкими рукавами. Из-под него виднеется белоснежная кашуля[18], одеваемая им только на Рождество и Пасху. Широкие портки заправлены в сапоги. Они обильно смазаны дёгтем, запах от которых разносится на версту. Но главное, чем гордится староста, — золотая цепь с головой дикобраза, которая венчала его грудь. За ним телепается жинка. Высохшая, как доска, не то хвора, не то кость такая. Она тоже постаралась одеться. Уж если мужики на неё не смотрят, как на бабу, пусть посмотрят на наряд. На голове — цветастый турецкий платок. А платье — не частина какая, а аксамит с голубым отливом. На шее — монисто, на руках — браслеты. Далее Фёдор с Ульяной. Одеждой и драгоценностями не блещут. Да что им, дочка-то не таких драгоценностей стоит. Жаль, судьба не улыбнулась. Они тащатся сзади. Кто-то ехидничает:

   — Ишь, как идуть, не вровень. Хотят, чтоб сонливый первым был.

Гости, поглядывая на жениха и невесту, которые следуют за своими родителями, хотя должны идти первыми, да староста всё поломал, шепчутся друг с другом:

   — Да Марфа Прокла вмиг под каблук спрячет!

Лицо невесты нерадостное. Печаль так и сквозит на нём.

   — Ой, бабоньки, — всплёскивает руками какая-то женщина, — не люб он ей, не люб.

Рядом одна из баб замечает:

   — А ты-то сама полюбовно выходила? Да, поди, батяня взял вожжи в одну руку, косу в другую... Сразу согласилась.

Бабы улыбаются.

   — А одета-то как!

Да, невеста одета бедновато. Голову венок украшает. На теле — цветастый сарафан, на плечиках — голубой завязанный у горла платочек. Зато хороша! Сколько парней завидуют сопливому и придурковатому Проклу! Рядом с невестой — два её брата. Одна другой шепчет:

   — Чтоб не убежала, — кивает она на невесту.

Другая добавляет:

   — Когда его соплю увидит.

Обе смеются тихонько, не дай бог, если отец жениха услышит. А младший, Петруха, о чудо, на коне, позади, едет.

   — Это ещё для чего? — дивится народ.

   — Да Фёдор конём хочет похвастаться.

Да, конь был отменным. Ноги высокие, тонкие, круп поджар, шея крутая. Такой сиганёт... Марфа коня выходила, когда он был хилым жеребёнком, холила его.

Перед церковной оградой остановились. Прокл весь сиял от счастья. Даже забыл сопли убрать, хоть мать сто раз наказывала:

   — Убирай своё добро, а то засмеют.

Нет, длиннющая, зелёная висит до самой губы. Глянула на неё Марфа, чуть не стошнило. «Где ты, Егорушка? Где ты?» — колотится её сердце. Далёк Егорушка. По приказу боярина он с ватагой на Печору едет. Зверя добывать, а что-то и так взять. А дума-то у него о ней, о своей ненаглядной Марфутушке. Да что с того? Сейчас поведут деву в церковь... И всё. Прощай, Егорушка!