Далеко ли до Чукотки?

Иногда через открытую дверь Таня смотрит на Лизу, любуется, как та ловко орудует у стойки. Народу к ней — тьма: и шоферы, и транзитные пассажиры, и сцепщики. И все — Лиза, Лиза! Всем нужна Лиза, все к ней с почтением. А она — как Хозяйка медной горы, стоит неподвижно, а руки как птицы порхают, от стойки к витрине, от витрины к весам, к бочке с пивом. Сережки вздрагивают, костяшки на счетах щелкают:

— Три бутерброда, треска, два пива. Все? Девяносто. Сдачи мелочи нету, — взяла рубль и ириску бросила. — Следующий.

В подсобке Таня чистит картошку, уже третье ведро с утра.

— А что я придумала, — говорит она Лизе, та наспех ест винегрет ложкой, прямо из бака. — Давай шторки на окна повесим, голубенькие. Я такой материальчик в сельпо видела. Могу сшить, хочешь?

Лиза жует, устало глядя в окно:

— Делать, что ли, нечего? И так не чаю, как отсюда вырваться. — У нее прямо ложка из рук валится.

«Нехорошо, конечно, из бака, — думает Таня, наливая чаю в стакан. — Но ведь и поесть-то ей толком некогда».

Лиза вздыхает:

— Есть у меня мечта, девочка. Хочу в вагон-ресторан уйти. Вот дельце одно проверну и сдам точку. — В зале шум. У стойки ждет очередь, но Лиза туда и глядеть не хочет: — Думаешь, нравится мне улыбаться тут всем? Думаешь, нравится?.. А надо. Вон Гришка-шофер на зиму дров подкинул, завмаг Толечку в интернат устроил. — И сразу голос потеплел: — В первый класс пошел мой Толечка. Палочки пишет, нолики. — Она помолчала и опять твердо: — И хоть одна я, Таня, хоть мать-одиночка, а Толечку выучу. Расшибусь, а выучу. Он у меня еще ученым будет… — Стоит Лиза, ест винегрет, а в глазах свое что-то, невеселое-невеселое. Еще не видела Таня ее такой.

— А вы бы замуж шли. Вы вон какая красивая.

Лиза усмехается горько:

— Господи, за кого замуж-то? За Гришку, что ль, голь перекатную! — и ложку бросила. — А солидные люди все женатые.

И опять в зал:

— Сардельки — одни, хлеба — триста… Таня, чай там скипел? — костяшки щелкнули, ириску бросила. — Следующий!

Чайник с кипятком ведерный, синей эмали. Прихватив тряпкой. Таня тащит его двумя руками. Уже шестой сегодня выпивают. Это сколько же люди пьют за сутки? Ну, по району, например? Или по области?.. А по всей стране? Ой-а-а… реки!

— А я говорю, мне сдача нужна, — это упрямится гражданочка в шляпе, из транзитных, не хочет ириску брать.

Лиза расстраивается.

— Ну сколько раз объяснять, гражданочка, — потрясла пустым блюдцем. — Нету мелочи, видите, — и вторую ириску ей бросила.

Сзади торопят:

— Ладно, дамочка, отходи. Нам на смену. — Тянут через головы деньги: — Лиза, пять пива.

А та как приросла:

— Я сдачи жду, — и глядит в упор сквозь очки.

«Бывают же люди! — Таня взгромоздила чайник на табурет. — Дались ей эти копейки!» И вдруг увидела блюдце, полное мелочи, под прилавком, на полочке.

— Лиза! — Чуть чайник не опрокинула. — Да вот же! — и достала скорей — мелочь брякнула.

Женщина усмехнулась, а Лиза померкла вся, зло взглянула на Таню:

— А кто тебя просил убирать? — и отвернулась. — Так, вот вам сдача. Следующий.

Таня мяла тряпку в руках. Не знала, куда деваться от взглядов. Постояла еще и молча пошла в подсобку.

Из репродуктора над ее головой диктор звонко вещал:

«Дорогие друзья! Начинаем концерт по заявкам наших доблестных воинов артиллеристов и ракетчиков!..»

— И не лезь в мои дела, — Лиза спокойно раскупоривала консервы на табурете. — И к стойке не подходи. А то первый и последний день тут. Поняла? — Сережки ее сердито дрогнули. — А то без тебя не знаю, что делаю.

Таня стоит как мертвая, машинально моет стаканы, раз, два, три — раз, два, три. А по радио давняя знакомая песня:

Поле, русское по-о-оле,
Я, как и ты, ожиданьем живу.
Верю молчанью, как обещанью…

За окном меркнет день. И уже фонарь над улицей качает желтый, тревожный свет, да перекликаются тепловозы.

Таня собирала со столов солонки, стаскивала грязные голубые клеенки. С улицы стучали, дергались. Звякал крючок на двери.

— Мне на базе шепнули, ревизия скоро. — Не обращая внимания на стук, Лиза «снимала остатки». — Надо все подготовить, чтоб комар носа не подточил. — Скинув босоножки, она залезла на стойку и считала в буфете коробки с вафлями, бутылки портвейна. — Чего молчишь? Обиделась, что ль, из-за мелочи? — усмехнулась. — Вот уж правда, это мелочь… Нет, девушка. Надо легче на все смотреть, веселей. А то много тут не наработаешь. Да и жить легче веселому человеку.

— Может, открыть? — спросила Таня.

— Да ну их. Небось за вином. — И крикнула на весь зал: — Закрыто! Закрыто!.. Так. Портвейнов тридцать четыре по два тридцать… Прямо голова кругом с этой арифметикой… Слушай, а вдруг нужный кто? Ну-ка, открой.

И Таня побежала быстро, крючок скинула.

В клубах пара ввалился квадратный заснеженный дядька в брезенте.

— Что, Лизавета, в праздник рано закрылась? — он притопнул на месте, и комья снега с плечей и ног полетели на пол, зашипели на печке.

Лиза обрадовалась, слезла со стойки:

— Ой, Петр Иваныч. А какой такой праздник?

Он обиженно засопел, вылезая из своего твердого плаща.