Далеко ли до Чукотки?

Ел осторожно, звонко прихлебывая. Подставлял ладошку, чтоб не капало. С приятностью ощущал лицом горячий, душистый пар и жалел, что нет рядом Белки, верной его собачки. Как-то она там одна, бедолага, перемогается? Накормлена или нет? Была бы жива Полина, ему бы не беспокоилось за собаку, а теперь лучше не думать, не бередить душу. Наверно, он все-таки зря не взял Белку с собой. Сидела бы сейчас рядом, уставя в огонь прозрачные золотые глаза, и на каждый неслышимый писк, на каждый шорох в лесу вострила чуткие уши. «Эх, до чего земная природа все-таки удивительна! — раздумывал он. — Каких только чудес не придумала! И разных мышей, и насекомых, и всяких животных. И какие все уши! Какие глаза! Люди завидуют…» Все, все живое вызывало в Сергуне сочувствие и доброту, порою даже восторг. А над разрушенным мальчишками муравейником он мог стоять в неожиданной горечи, как над пожарищем, и думать: «И ведь не соберешь его теперь, не поможешь. А сколько делов у них было, сколько хлопот».

Его душа сострадала, она была способна переселяться в другие души и чувствовать и болеть за них. В нем было постоянное чувство сопереживания миру, чувство, свойственное только человеческому таланту.

И, стоя над разрушенным муравейником или зря погубленным деревом, он порою жалел, что безнадежно невыполнима давняя его мечта. А хотел он больше всего на свете быть учителем. Хотя понимал, что в школе не учат тому, что знает он, а то, чему учат в школе, он вовсе не знает и не узнает уже никогда. Да, многому хотелось бы поучиться Сергуне, да не сложилась к этому жизнь. И вместе с грустью его часто брала детская зависть, когда смотрел на ребят, идущих в школу с портфелями. Прямо хоть самому беги и садись за парту.

Похлебав супу, поев хлеба со сладкой сгущенкой, старик все аккуратно сложил и завязал в рюкзак. Послушал, как монотонно шелестит поверху ветер и где-то рядом в кромешной тьме скрипит рассохшееся дерево. Пожалел, что нету с собой транзистора, такого, как у Ивана Свинцова, а то бы послушал известия. Хорошая вещь, и всего-то коробочка, а весь белый свет слышит. Надо будет купить, как вернется. И где теперь Иван Свинцов? По каким дорогам трубит? Где Генка Смородин с его автолавкой? Но, вспомнив о Генке, он почему-то представил Фирса, худого, в потной рубахе, стоящего среди зелени с кнутом на плече: «Одичал, однако, ты, паря… Оголодал…» Не давал ему Фирс покою…

Старик с трудом встал на травяных ногах, чувствуя боль в костях, — видать, к перемене погоды. Покидал в огонь нарубленных веток, придавил сверху еловым стволом и стал ждать, когда прогорит высокое пламя, займется ствол и можно будет спокойно лечь, подремать у тепла. Сутулясь, неподвижно стоял в дремоте у пляшущего огня — в куцей шапке с опущенными ушами, устало смежив глаза. А тень его черным немым великаном раскачивалась по поляне, по красным стволам. И наплывала к нему из далекого далека̀ протяжная песня, которую пели когда-то вполголоса у ночного костра его молодые дружки: «Ой да ты кали-и-нушка, ой да ты малинушка, ой да ты не стой, не-е сто-ой!.. На горе-е кру-у-той…» И под стать песне медленно, шаг за шагом, растянувшись цепочкой словно выплывал из леса на взгорье, под яркое небо конный отряд. Он выплывал на солнечные, ослепительные снега Эдигана. И казалось, что впереди у отряда только небо, ясное небо. Солнце до слез рябило в глазах, припекало красные, загрубевшие лица отрядников, и невозможно было представить, что в Талице в последнем бою за новую власть почти все они будут убиты. И тихо лягут на морозную землю. И Зырянов, и Громовы, и Мартьяновы. «Стой-ой-ой!» — пронеслось по цепочке. И взмокший, усталый Сергуня перестал нахлестывать длинной орясиной головную лошадь, что шла впереди его коня и грудью пробивала дорогу в неподатливых, трудных снегах. Таких лошадей гнали несколько, к тому же почти у каждого была еще лошадь на смену, навьюченная патронами, пулеметом или провизией. А эта рыжая, головная, бессменно шла впереди от самой ночевки и уже выбивалась из сил. От нее валил пар, круп и бока были мокры и блестящи. И грудь в кровь изодрана о жесткую корку наста. Она рада была остановке и стояла понуро, жарко дыша. А по отряду неслись команды и крик, и было слышно только: «Эй! Ай!»

Сергуня оглянулся в седле, с удовольствием ощутив спиною твердость ружья. Увидел, что возле леса отрядники спешиваются, копошатся чего-то, и сразу сообразил, что здесь решено сделать привал с последним костром, потому что за перевалом дым мог уже выдать их.

— Эй! Литяев! — наконец долетело отчетливо и до него.

Это кричал Колей Мартьянов, ехавший следом. Теперь Колей стоял в снегу возле коня и отвязывал котелок.

— Ну?! — с задором отозвался Сергуня.

— У тебя топор есть?

— Ну! — кивнул он.

И Колей продолжал, не глядя, уже копаясь в поклаже:

— Зырянов велел головную лошадь забить! Горяченького пожрем напоследок…