Далеко ли до Чукотки?

И в центре этого мира, посреди поля, лежала на санках его Полина. Лицо было бело, и глаза, каких он никогда не видел, — пустые глаза с отраженьем белесого неба.

— Не гони, — как издалека сказала она. — Все равно уже поздно.

Он поднял взгляд и увидел, что по снегам за ними тянется кровяной след.

Звеня сбруей, лошадка мерно шагала по голубым легким теням, пофыркивала на морозце. Укатанная, блестящая от солнца дровяная дорога забирала по краю поля в сосновый бор — тянула по хвойному редколесью. Собаки рядом не было. Белка сразу же скрылась в чаще, и теперь откуда-то издалека долетал до Сергуни и Петьки ее заливистый, нетерпеливый лай. Небось уже отыскала кого-то и упорно звала хозяина на прогалины, залитые солнцем.

Сергуня и сам, слушая скрип саней и глядя по сторонам, начинал помаленьку томиться душой. Потянуло в синие таежные дали, ко всему этому сияющему вокруг лесному пространству. Томился и по привычке вглядывался в цепочки разных следов, пересекавших дорогу. Но лисьих следов-цветочков на всем пути им так ни разу и не попалось.

— Тр-р-р, — наконец остановил Сергуня лошадь и соскочил на снег. — Ну что, молодец? Приехали. Вишь, вот они и дрова. Летняя моя заготовка.

Мальчик вылез из саней и озирался по сторонам, не понимая, пока старик не показал ему в стороне, в глубине леса, меж двух стволов плотно уложенную, как крепостная стена, занесенную поверху снегом кладку из напиленных круглых чурок.

— Как думаешь, хватит мамашке твоей до тепла?

Но Петя не слушал, он смотрел вокруг и впервые в жизни своей слушал лес, зимний лес, полный живых, удивительных звуков; где-то что-то постукивало, где-то часто пощелкивало, где-то тенькало. И старик, поглядев на мальца, понимающе усмехнулся и указал кнутовищем почти что под ноги:

— Вишь, зайчишка проскакал. Нынче утречком. А энто вон налущила белка. — Вокруг сосны на снегу краснела рассоренная шелуха шишек. — Гляди-ка, вон она и сама, — и показал наверх, где в небесной сини раскачивались темные хвойные кроны. — Ишь чего вытворяет. А шустра, ну шустра!

Мальчик во все глаза глядел вверх. И вдруг увидел! Увидел на темном стволе что-то живое, светлое и только выдохнул:

— Уй… живая…

— Красавица, — произнес Сергуня.

— Краса-авица, — повторил с восхищением мальчик.

Старик взял под уздцы лошадь и повел меж стволов по глубокому снегу к дровяной кладке.

— По правде сказать, только живая она и хороша.

Собираться в тайгу Сергуня принялся с вечера. Основательно, неторопливо. Первым делом принес из сарая на кухню свои широкие самодельные лыжи, еловые, легкие, изладил для них новые ремешки, примерил несколько раз на унты, потом подробно чуткими пальцами ощупал новый подбой и тогда только выставил в сени на холод. В запечье отыскал рюкзак, проверил лямки. Потом с удовольствием чистил ружье, заряжал патроны, собирал ружейный запас. Долго, усердно точил топор.

Лучиха, видя такие серьезные сборы, сама, без просьбы нарезала и положила сушить в печку белые сухари ему на дорогу.

— Собаку я не возьму, однако, — вжикая бруском по лезвию, сообщил ей Сергуня. Но не стал объяснять — почему. Пришлось бы сказать о лисе и о том, как Белка ее спугнула, а ему этого не хотелось. И он добавил серьезно: — Привяжу я ее. А ты пригляди. Если выть шибко станет — хворостиной хлопни. Да не очень, она понятливая. Главное, хлеба брось, утром и на ночь… Слышь, что ль?

— Чего не слыхать? — скрестив руки под грудью, Лучиха встала в дверях комнаты, подперев косяк широкой спиной. — Я что сама, то и ей.

— Там чайник в кладовке не трожь. Вернусь, надо будет людям отдать, в «экспедицию».

— Да нужон он мне, — повела плечом Лучиха и повторила — Людя́м, все людя́м. — Помолчав, с интересом спросила: — Видать, надолго идешь? — Глаза ее плавали в мягких щеках. — Когда ждать-то велишь?

И он ответил, не отрываясь от дела:

— Не в магазин иду. Чего спрашиваешь?

Утром к Белке он не зашел, не стал ее тревожить. Привязанная с ночи у сарая, она и без того рвалась и тявкала обиженным, жалобным голосом, от которого делалось тоскливо в груди. Перейдя дорогу, он встал на лыжи, поглубже нахлобучил рыжую шапку, чтоб не слышать собачьего лая, надел рукавички-мохнатки и, поглядев в ясное зеленоватое небо, на розовеющий Эдиган, уже освещенный невидимым солнцем, оттолкнулся и легко покатил вниз с увала. Он уходил за реку, все уменьшаясь и уменьшаясь, но чем дальше он уходил, тем громче, отчаяннее кричала собака и наконец завыла. Тревожный вой догонял его через реку. Захлестывал душу нестерпимым сочувствием, похожим на боль, и, чтобы не слышать его, не повернуть обратно, Сергуня без передышки бежал и бежал, глотая морозный воздух, вдоль дровяной дороги за сопку, в Маринки. Наконец деревня скрылась за поворотом, и он свернул с дороги на целину. Пробежал ровной лощиной мимо темнеющих кое-где, разломанных остожий, а когда лощина пошла на убыль, стесняемая боками сопок, повернул к лесу и только тут, в голом кустарнике, остановился, шумно переводя дух.