Далеко ли до Чукотки?

Голос тонкий. Слова чужие. И прозвучало все это как будто помимо него, будто само собой. Бабы притихли. Он обвел взглядом их одинаково бледные лица в одинаково серых платках. Среди них, где-то в дальнем углу, была и Полина. И, словно бы ощущая теплый взгляд ее и сочувствие, Сергуня приободрился, продолжил:

— Так вот. Кормов у нас нету. Это всем вам известно. И ежели дело и далее так пойдет, то к весне мы останемся с вами без племени. Вовсе останемся без скота. И пойдем всем колхозом, как говорится, по миру. — Он поглядел, как за синим окном бегают по косогору ребятишки, и продолжал, дыша белым паром: — А поскольку вы — семьи фронтовиков, то должны быть сознательными. Энту-зиастами, — произнес и, ища поддержки, оглянулся на Зинаиду и на инструктора, но те сидели не шелохнувшись. Сергуня откашлялся в кулачок. — Так вот, значит… Это… Вношу предложение от имени правления. Все племя разобрать по дворам. И овец, и коров, что остались. И сохранить до тепла по силе возможности.

Он сел. Было тихо. Покачивались под потолком гирлянды бумажных цветов, оставшиеся еще с предвоенного первомая. Возле сцены выбитое окно было затянуто мешковиной. От ветра она надувалась и хлопала. И тут раздался бабий голос:

— Дурных нету! Свою скотину давно порезали!

Заерзали, заскрипели лавками. Потом зашумели все громче и громче, на разные голоса:

— А что с осени на трудодень получили? По двести грамм мертвых отходов да лебеды?

— С чего скот кормить?! Тут впору детей сохранить!

— Подоходный налог им — отдай! Заем им — отдай! Да еще полтонны картошки с трубы! Да по сотне яиц с трубы! А если я кур не держу?!

Бабы кричали из всех концов зала, вскакивали, зло и обиженно взмахивали руками:

— Одна надежда что на картошку! На подполье свое!

— И той до тепла не хватит!

Сергуня глядел на них с сочувствием, понимал, что с ними теперь не справиться, пока сами в крике душу не отведут. Думал еще, что в жизни ему шибко не повезло, что лучше бы он сейчас где-нибудь там, на Западном фронте, снаряды хоть, что ли, подтаскивал или обозником был, но только бы с бабами не воевать. Хотя вот этот инструктор, совсем мальчишка, а уже и руку успел потерять, и обратно вернуться. Тут уж кому что выпало.

На руках у кого-то заплакал ребенок.

— Уморить, что ли, хочешь? — шумели бабы.

— Детей кормить нечем, а тут — скотину.

Инструктор сидел не шелохнувшись, единственной рукой опирался на красную скатерть, словно окоченел. Сергуня подумал, что, наверно, он крепко замерз в своем тоненьком кителе, но парень, видать, упрямый, одеться никак не хочет.

— Ты бы лампу, что ли, зажег, бригадир, — сказала Зинаида. — А то что же за разговор в потемках?

В зале еще шумели, когда Сергуня принес из-за сцены зажженную лампу, поставил рядом с графином. Стебелек огня осветил сидящих. От настольного кумача красный отсвет упал на лица и в сумраке сцены словно вспыхнул, зардел белый текст на красном полотнище: «Смерть фашистским захватчикам!» И под этим плакатом поднялась председательша в полушубке, стянутом солдатским ремнем с блестящей звездой на пряжке. Лицо строго, напряжено.

— Вы, бабы, вот что. Я вот что сказать хочу. — И когда в зале стихло, ее голос окреп, зазвенел в тишине: — Я хочу вам напомнить, товарищи колхозники!.. Хочу напомнить, что вот сейчас фашистская гадина еще ползет по нашей земле. И нет среди нас семьи, которая не послала бы мужика, не послала бы воина, чтоб раздавить эту гадину! — Она перевела дух, посмотрела на коптящий огонек в лампе, сказала тише: — Так что народу у нас поубавилось. А многим уже и не вернуться под родную крышу. — И опять вскинула голову: — И все-таки!.. Товарищи колхозники!.. Мы, как и в прошлые годы, сполна сдали все госпоставки! Сдали мясо для фронта!.. И семенной фонд имеем! А остальное, — она развела руками, — и мякина и лебеда — все наше. — Было тихо. Мешковина в окне надувалась и хлопала. — Правда, теперь многодетным можем выдать маленько мяса. В счет аванса... А племенной скот… Что ж. Кто не хочет брать, все равно не сбережет. Мы навязывать его не станем. А если кто надумает — голосуйте. Два трудодня — за корову, день — за овечку. — И села. Развязала на папке тесемки, достала бумагу.

— А сама-то кого берешь? — задиристо спросили из зала.

— Корову беру, — в тон ответила Зинаида.

— А то как же, — донеслось из рядов. — Ясно дело, корову.

Сергуня знал, что с коровами будет легче. Разберут. Все же, как-никак, молоко. А вот с овцами?.. Он прикрутил фитиль в лампе. Слышал шепот в рядах и вздохи. Сейчас надо было бы и ему сказать свое слово, подать пример. Теперь все глядели уже на него. Но он все медлил, возился с огнем, не в силах глаз поднять на народ. А все потому, что не мог он записать на себя ни овец, ни корову. О себе и не думал. Не смел навалить на Полину непосильных сейчас для нее забот. Она все тяжелела и уставала уже к полудню, хотя виду старалась не подавать.

— Ну, что молчим? — осторожно спросила Зинаида. — Нету смелых?