Далеко ли до Чукотки?

— Ты это… Больно-то не убивайся. У человека оно всегда так, что-нибудь да не устроено. — Помолчал, покашлял, волнуясь. — Я думаю, что вся сила его и вся слабость от одного корня идут. От любви, — поглядел, как она старательно утирает платочком лицо. — Вот если нет в человеке любви, вот тогда плохо, тогда душе его и жить нечем. У иных она и сохнет, черствеет… Скукожится вот с кулачок, — и показал, с какой кулачок.

— Да, да, — быстро закивала она, не поднимая глаз и понимая это по-своему. — Какое же без любви житье? Так, грех один… Вот мы с Петей и уехали от греха-то подальше, — и замолчала, с виноватой улыбкой взглянула на гостя. — Ой, да чего ж это мы не едим-то? Все уж остыло… И чаю не пьем? — Она поднялась: — Я сейчас чайник поставлю, — и легко пошла к печке, опять прямая, красивая. Застучала посудой, задвигалась хлопотливо, будто и не было в ней этой печали женского одиночества.

И он, наблюдая за ней с лаской и удивлением, подумал, что про Фирса говорить ей сейчас не ко времени. Тяжело будет. Надо ей свою беду пережить маленько. А для Фирса у них еще будет время. Будет время еще.

Дни быстро ширились и золотели. Снега загрубели и на просторе — за околицей и на реке — уже хорошо держали на лыжах. К тому же на шершавый искристый наст почти везде мягко, укатисто легла пороша. «Экспедиция» опустела, по тракту мимо деревни груженые машины пролетали на Талицу не останавливаясь. На Маринки по дровяной дороге потянулись за реку подводы за сеном.

Сергуня с утра тоже сделал две ездки с Алексеем, бывшим своим соседом, за суходольным сеном для фермы. На ближнем просторном покосе они до основания разобрали два омета. Старик не забыл прихватить с собой даже колья и жерди березовой городьбы. «Чего им зря гнить-пропадать? — думал он. — Печь на ферме прожорлива, все подъест».

Усталые, красные, намахавшись до поту вилами, они ехали с Алексеем на пружинистом, духмяном сене по укатанной белой дороге, смачно курили, шумно сморкались. Мальчишки на реке, завидев издали очередную подводу, кидались за ними по косогору. И неслись, окружая со всех сторон шумной гурьбой, так что Белка далеко отбегала в сторону и оттуда недоуменно лаяла. А ребята цеплялись на задок, старались вскочить на полозья, кидались пучками сена, галдели, как молодые грачи.

— Ух, я вас! — незло кричал сверху Алексей и взмахивал кнутовищем, отчего лошадь дергала и седоки наверху чуть не валились. А ребятня хохотала и помаленьку отставала — лишь потому, что не было охоты катить так далеко, аж до самой фермы.

По правде сказать, за колхозным сеном Сергуня вызвался ехать не без причины. На третью ездку он выпросил у зоотехника эту же лошадь уже для себя. И, довольный, всю дорогу от коровников до Ильинки лихо стоял в санях, натянув вожжи. Уши его рыжей лохматой шапки удало подпрыгивали. И собака во всю прыть бежала следом, вывалив длинный горячий язык.

К дому Веры Федоровны он подкатил легко и красиво. Замка на дверях не было. Окна чисто сияли, и сквозь стекла по-весеннему зеленели цветы. Во дворе у сарая над искристым снегом колыхались жесткие, закоченевшие простыни и висело еще какое-то розовое и голубое бельишко.

Сергуня по-молодому соскочил с саней и, подойдя к окну, стукнул два раза в переплет кнутовищем. Скоро за двойным стеклом среди цветов появилось светлое, молодое лицо хозяйки.

— Парнишку давай сюда! — помахал он кнутом. — За дровами еду!

И пока он разворачивал лошадь и подбивал сенную подстилку, за калитку несмело вышел мальчик, поверх пальто и шапки укутанный серым платком.

— Ну что? Поехали, молодец? — старик усадил его в сани рядом с собой, подобрал вожжи.

И они тронулись, покатили вдоль по улице.

А из окна долго смотрела им вслед сквозь стекло Вера Федоровна.

Сперва они ехали трактом в сторону Верхнего Мямлина. Закуржавевшая, дымящаяся лошадка бежала ходко, легко, трясла разметистой гривой. Ошметки снега весело летели у нее из-под ног и, порой шлепаясь на седоков, смешили мальчика, видать сроду не ездившего в санях.

— Ну, чего твой барометр нынче показывает? — серьезно спросил старик.

— Погоду, — щурился Петька из-под платка. — Вверх пошел.

— Не обманул, значит. А ты вон еще на хребет погляди, на Эдиган наш. Вишь, как сияет, красуется. И ни облачка. Значит, и завтра — вёдро.

Вскоре с гулом и грохотом их обогнали два голубых груженых МАЗа, и Сергуня подумал, что, может быть, это Иван Свинцов с алтайцем-напарником так летают, а может, и кто другой.

У старой, голой лиственницы они свернули с тракта в лощину, заросшую по сторонам молодым заснеженным ельником, и неслышно поехали, словно поплыли, по чуткой праздничной тишине. Потом лощина расширилась, как развела руками, и распахнула им поле, и в этом поле под голубым небом просторно и ровно стояли стога, как хлеба перед выпечкой, и дрожали в солнечном мареве.