Далеко ли до Чукотки?

И тут в полутьме из дальних рядов кто-то поднялся. И, еще не услышав голоса, Сергуня почему-то сразу почувствовал, что это его Полина. И не ошибся.

— Трех овечек возьмем, — голос ее, как обычно, был спокойным, заботливым. — Не пропадем как-нибудь.

— Точно! Не пропадем! — вырвалось у Сергуни. — Давай записывай!..

Потом уже скот разбирали по списку. Особо не мешкали, чтобы еще послушать о положении дел на фронтах.

Овцы легли под стенкой, у двери тремя серыми угловатыми кулями. Порой тянули шеи к людям, хрипло вскрикивали, глядя кроткими, беспомощными глазами.

— До чего ж худоба, — безнадежно вздохнул Сергуня, когда увидел, как в бессилии они опускались на пол. — Нельзя, что ль, было получше выбрать? Околеют на днях. Это точно.

Но Полина, осторожно скрестив руки на животе, словно прикрывая его, с ласковою уверенностью успокаивала:

— Ничего. Подымутся. Не пропадут. На что ж руки нам дадены? — И смотрела на них, как на сирых детей. — С тремя-то что не управиться? Это тебе не сотня.

В зимнем сумраке комнаты Сергуне было трудно представить этих ребрастых, загаженных овечек, справными и живыми, как это и полагается племенной овце. Полина угадывала его мысли.

— А ты ступай, — говорила. — Тебя уж, поди, хватились в бригаде. Я сама тут управлюсь.

И оставалась одна.

Под дверь дуло, на порожке вырастала белая наледь. С подоконников по тряпицам звонко капала в подвешенные бутылки вода.

— Ах вы, миленькие мои, — причитала она, принимаясь за дело, гремя ведрами и чугунами. — Ничего… Горе — не беда. Справимся.

И начала Поля спасать животину.

Потихоньку таскала остатки соломы с коровников, сгребала по сараю сенную труху, откуда-то приносила смерзшиеся лепёхи мякины. Все это дважды на дню рубила, запаривала в чугунах, подсаливала. Иной раз добавляла пару свекол из тех, что еще сохранились в опустевшем подполье. А самой ей день ото дня становилось все тяжелее, все хуже. Но Поля перемогалась. Виду не подавала. И только когда задавала уже остывший корм — тяжело опускалась на лавку. С облегчением глядела, как они поднимались на слабых ногах и, стуча по полу копытцами, все бодрее толкались возле корыта. Поля была довольна: все вроде шло хорошо.

Однако к февралю по деревне уже ничего не осталось. Все подобрали. И тогда Полина наладилась ходить с санками в поле, угадывать по занесенным кочкам те места, где когда-то стояли скирды, и раскапывать мерзлые комья соломы. Порою за кормом они отправлялись вместе.

Шли этой вот самой дорогой, этой лощиной, по которой ехал сейчас в санях по дрова постаревший Сергуня Литяев. Ехал с мальчонкой, учительским сыном Петькой. Дорога, как прежде, привычно шла на подъем. И впереди перед ними ширилось все то же поле. Только в ту давнюю пору, в тот зимний день стогов на поле не было. Оно лежало в пустынном безмолвии. По краю чернела тайга.

Вечерело. И шагали с санками по снегу мирно, неспешно — он и она. Две темные фигурки под белым свечением неба.

Омет они нашли по остаткам изгороди, по двум черным колышкам, торчащим из-под снега. На санках из-под пустых мешков взяли лопаты и скоро уже докопались до твердого. Потом Сергуня вырубал топором бурые, неподатливые комья заледенелой трухи. Раскалывал на куски, помельче. Полина складывала их в мешки — они гулко стукались друг о друга.

— Ну вот и ладно, — довольно говорила она, порой выпрямляясь, чтоб передохнуть. — Поди, на целых два дня хватит. А может, и на три, — дула на застывшие красные пальцы. — Они уже и на овечек походить стали. — Темный платок вокруг лица оброс инеем.

Сергуня рубил в запале, в поту. Хотелось набить поплотнее. Побольше, в оба мешка — тогда, пожалуй, хватило бы и на все четыре. И тут он услышал странное: «Ой!..» — и оглянулся.

Полина стояла поодаль у повалившегося мешка. Взгляд был растерян и неподвижен. Руками она держала живот.

— Ой, — повторила она негромко, и вдруг пригожее лицо ее исказилось. — Ой! — И, медленно оседая, простонала: — Уйди…

В испуге он бросился к ней, лежащей в снегу. Но она не дала приблизиться.

— Уйди… — с затуманенными болью глазами все твердила она. — Уйди…

Ухватилась за колышек, подтянулась, пыталась встать. Он снова кинулся к ней. Но тут она исступленно, не слыша себя, закричала, прикрыв глаза:

— Ой!.. Уйди…

И он в ужасе отступил, наконец осознав, что происходит. Жуткий, холодный озноб прошиб его. Беспомощно оглянулся. Зачем-то снял шапку. Отер ею лицо. И, чувствуя дрожь и сердечную боль, уже неотрывно смотрел на темную, согнутую от боли фигуру и не знал, куда кинуться, чем помочь.

— Ой!.. — глухо стонала она, загребая пальцами снег. — Ой!.. — и этот нечеловеческий звук и выраженье лица были где-то за гранью рассудка.

И Сергуня, уже не в силах видеть все это, кинулся к ней. Подхватил под мышки, поволок к санкам — ногами по снегу, не заметил сползшего с ее ноги валенка…

Потом он бежал. Катил ее через поле. Задыхался морозным ветром. Не чувствовал ни себя, ни света вокруг. Только мелькание снега перед ногами. Пока ухом не уловил — чуть слышное:

— Погоди…

Разом остановился. И мир вокруг замер.