Далеко ли до Чукотки?

С разбегу тяжело, по морду проваливалась в рыхлый снег. Долго, яростно выползала, царапая брюхо о твердую корку. Наконец выбиралась и, жарко дыша, опять бежала к вершине.

Сверху ей широко открылся холмистый горизонт. И огромное небо, по которому теплый ветер с тугим гулом нес серую мглу. А внизу, в неширокой лощине, зажатой круглыми сопками, мерцали ранние огоньки. И оттуда тянуло чем-то живым и вкусным.

Волчица изнеможенно легла, поджидая волка. Тугим, горячим брюхом ощутила холод подтаявшего снега. Когда волк подбежал и встал рядом, она поднялась. Так и стояли они вдвоем на вершине, оглядывая свое хозяйство — леса, долины и сопки вокруг, а внизу живую цепочку огней. Дальше бежать было некуда, место было глухое, укромное.

Вскоре в заросшем распадке, по другую от жилья сторону сопки, волки облюбовали место для логова — старый обтаявший бугор под склоном. Долго старательно раскидывали лапами снег, скребли когтями мерзлую землю, расшвыривали листву и сухую траву. Когда же логово было почти готово, волчица прогнала волка и, уткнувшись в темную яму, работала лапами, перекусывала крепкие корни. Иногда подолгу чихала, фыркала, мотая мордой. Потом наконец втиснулась в узкую сырую яму и, довольная, улеглась в темноте, в земляной прели.

2

Ночью косые рваные тучи низко текли над сопками, шумели хвоей темные кедры.

Волк поднялся на вершину горы, помедлил и стал спускаться от ствола к стволу, легко и бесстрашно, потому что там осталось логово и волчица с четырьмя серыми живыми комочками. Туда надо было принести пищу.

Но волк не направился прямо к жилью, а далеко стороной обогнул его. И еще долго бежал по вырубке вдоль насыпи. Здесь, внизу, было безветренно, и новые запахи обступили его, сделали строже и чутче.

По обе стороны полотна из грязных сугробов поднимались штабеля леса и черных просмоленных шпал, высились груды щебня. Над разрытой рыжей землей темнели громады экскаваторов с опущенными ковшами, как застал конец рабочего дня. Волк далеко по кустам обегал незнакомые предметы. Из рвов невкусно тянуло глиной и ржавой водой, а горький дух металла тревожил, настораживал, порой заставлял таиться. Вдоль новых рельсов с темной лестницей шпал зверь все ближе подбирался к жилищам, легко перемахивая проталины и мягкую грязь.

На запасном пути полукругом, повторяя подножье сопки, растянулась сцепка жилых вагончиков и подсобных сараев. Из белого тумана они представали звериному взгляду — темные, со штырями антенн на крышах, с белыми шторками в окнах. Здесь стало больше тревожных звуков: звенели провода, шелестел ветер по стенам. На проталинах пахло птичьим пометом. Но именно тут, где-то рядом, витал нестерпимо манящий, дрожащий в ноздрях запах кур. Сглотнув слюну, волк метнулся за ларь и замер там бурой тенью

Снег у теплушки был грязен, утоптан. А под ней меж колес был устроен фанерный курятник. Волк ясно слышал даже сонное квохтанье. Но вдруг он весь сжался. Уставил взгляд на красный флажок над дверью. Тот вздрагивал, трепетал при порывах ветра. Зверь затаился, хотел переждать, обмануть. Унимая дрожь в лапах, сидел в двух прыжках от добычи и ждал. Порой он уже поднимался, напрягал силу мускулов, но красный клочок опять вздрагивал и пригибал его в страхе.

3

При красном свете в ванночке с проявителем появлялись лица ребят за новогодним столом. Гена шлепал фотографии быстро, не разглядывая ни себя, ни компании за столом. Но когда пленка кончалась, на одном кадре задержался, вгляделся. Потом просчитал выдержку и окунул листок в проявитель. В ванночке медленно, словно живое, проступало девичье лицо. Сперва оно было светлым и нежным. Но вот стало темнеть, черстветь и совсем замерло с немым ртом и темной челкою до бровей.

Гена усмехнулся, провел по нему пальцами. Теперь он мог рассматривать его не таясь. Тоня не могла отвернуться, отвести взгляд. Он даже мог наделать этих лиц много, сколько угодно. И уложить в ряд, на газеты… Вот лежат они рядышком, блестящие, мокрые, и все разные — посветлей, потемней.

Он выключил красный свет и устало откинулся. Перед глазами пошли красные круги, такие же, как если долго ведешь дрезину и остро глядишь в слепящую снежную даль.

Гена встал, на ощупь прошел по теплушке, мимо спящих на полках ребят. Наткнулся рукой на Зиканову гитару, она тихо загудела. Нащупал байковое одеяло, которым завешивал окно, и осторожно снял его с гвоздей.

За стеклом было пасмурно и уже серо. Глухая стена сопки уходила прямо под небо. А влево полукругом темнела вся сцепка, весь «монтаж».

Он хотел идти спать, — наверно, шел шестой час, а в восемь уже на работу, — но что-то живое там, за окном, остановило его взгляд. В стороне, перед прорабским вагоном, у ларя с инструментом сидела собака. Здоровенная такая собака, высокая, бурая. Откуда здесь быть собаке? Гена вгляделся. И вдруг его поразила догадка: так это же волк! Он сразу отступил от окна, дернул чье-то одеяло.

— Ребята… ребята, — шептал он, — волки…

Стал расталкивать спящих:

— Да слышите вы, волки!

С подушек поднимались сонные головы:

— Какие волки?

— Спятил ты, что ли?