Далеко ли до Чукотки?

Волчат от логова она еще не уводила и целыми днями возилась с ними в траве. Ползала на брюхе между кустами, внезапно бросалась вперед и слушала под лапами тонкий мышиный писк. Отталкивая друг друга, волчата совали носы ей в лапы. Гонялись по кочкам за старшим с мышью в зубах, кубарем скатывались за ним в овраг, но, испуганные, тотчас неслись назад, к матери. Скоро они и сами научились, подпрыгивая, прижимать мышей в траве. Научились огрызаться и скалить зубы, незаметно красться, выслеживать друг друга и неожиданно нападать. К соскам она их уже не подпускала, отбегала и пряталась в кочки и траву или ложилась на брюхо так, чтобы они не достали. А когда приносила им зайца или птицу с болота, лежала поодаль, довольная, слушала хруст костей, повизгиванье и даже грызню, но при этом всегда настороженно внимала лесному шуму.

Волчата быстро росли и теперь не пугались гудков за сопкой, привыкли, как к стуку дятла, шелесту трав или треску сломавшегося сучка. Но она-то знала, что шумы эти стали тревожней и ближе. И днем, когда жуткий скрежет железа иногда доносился с просеки, уводила волчат в чащу, ложилась на них и замирала. У волчат только уши вздрагивали да ширились желтые косые глаза.

Дорога, что пробивалась к далекому руднику, все огибала подножье сопки, все приближалась, все наступала на логово, точно рогатина. Мать уже чувствовала, что надо скорей уводить волчат и где-то подальше искать для них новое место.

7

Самоходная, груженная ящиками дрезина со стуком бежала по новеньким рельсам в глубь тайги, к месту стройки. Летний горячий день томился над просекой, высокие травы качались у полотна, цвели дурман и шиповник. На платформе, на щербатых ее досках, сидели ребята, ехали к последнему перегону отгружать инструмент. Зиканов в запачканной майке сидел наверху, прямо на будке управления, свесив вниз ноги. Встречный ветер трепал его кудри, обдувал лицо, плечи и смуглые, крепкие руки. Он похлопывал себя по коленям и пел, развлекая ребят:

Лунный свет над равниной рассеян,
Вдалеке ни села, ни огня-а-а.
Я сейчас уезжаю на Север.
Я спешу, извините меня-а-а…

В будке за стеклом, перед Геной, сидящим за рычагами, висели Зикановы ноги в рабочих бутсах, шнурованных медным проводом. Эти ноги мешали ему, но он слышал, что Зикан поет, и не хотел перебивать, очень красивый голос был у Зикана.

…На холодных просторах великих,
В беспредельные дали маня,
Поезда громыхают на стыках.
Я спешу, извините меня-а…

И тут Зикан смолк, увидел впереди, среди зелени под откосом, желтую путейскую фуражку и знакомое светлое платье. И Гена через стекло тоже сразу узнал Тоню. Она подняла флажок и махала им, уже проплывая мимо.

Зиканов спрыгнул и постучал в стекло:

— Остановись-ка, я сойду. Без меня пока там управитесь.

Но Гена не ответил, он упрямо смотрел вперед, стиснув зубы.

— Остановись! — крикнул Зикан. — Ты что, чокнутый? — и застучал кулаком в будку. — Слышишь?

Гена жестом показал: не слышу, мол. Сжал рукою рычаг и близко, сердцем почувствовал стук мотора и ритм колес. Фигурка Тони уплывала все дальше.

И тогда Зиканов кинулся к краю платформы и, прыгнув, полетел под откос.

Размахивая фуражкой, Тоня напролом бежала сквозь высокую зелень. Травы хлестали ее по лицу, по рукам, она мчалась к нему со всех ног. «Он должен быть где-то здесь! Наверно, разбился или сильно ударился! Но где же он? Где?..» Она остановилась, еле переводя дух, оглянулась, в отчаянье крикнула:

— Коля! Ко-ля-а!

Но тихо. Она кинулась к полотну — сверху, должно быть, виднее. Захрустела щебенка под туфлями. Но нет, нет нигде. И — опять вниз, в травы, мимо зарослей шиповника. «Ведь лежит где-то рядом. И не может очнуться. А эти уехали. Что же делать-то, что же делать?»

Зиканов действительно лежал совсем рядом, затаившись в траве, и с улыбкой следил за ней. Ему было приятно видеть, как она бегает, ищет его, как волнуется. Но вот она подошла так близко, что он увидел сквозь васильки ее загорелые ноги. И простонал чуть слышно. Она сразу рванулась к нему, бросилась на колени и, боясь дотронуться, все повторяла:

— Что с тобой? Ты разбился? Коля, что с тобой?

И тогда он, смеясь, вскочил во весь рост и пропел:

Вот и все-о, я звоню вам с вокза-ала-а…

Мгновенье она смотрела не понимая. И вдруг заплакала, склонив голову.

Он даже расстроился:

— Ну брось ты, честное слово, брось. — Сел с ней рядом, обнял. — Учти, со мной ничего не может случиться. Я же заговоренный, у меня бабка цыганка была. — Она все всхлипывала, уткнувшись в его грязную майку. — Ну брось! Глянь лучше, небо какое веселое. Цветочки какие, — и стал целовать ее, обнимая все крепче.

А она всхлипывала и улыбалась, утирая ладонями мокрые щеки: