Далеко ли до Чукотки?

— Вообще-то, я к высоте привычная. Но как бы нам все же не гробануться. — Она мгновенно вообразила самое худшее и затрясла головой: — Нет. Нет… И зря я ему не дала телеграмму. Надо было. Просто на прииск. Его бы, чудилу, там сразу нашли. Он первый во всех компаниях… — ей не хотелось думать о страшном, не хотелось мыслью отрываться от Толика. — Он, правда, ростиком небольшой, но как на баяне заиграет, — даже прижмурилась. — Вон баян ему купила. В подарок. А то он все клубный брал или у кого в общежитии одалживал. — Гордо добавила: — Три месяца денежки собирала плюс прогрессивка. А как же! — отыскала глазами серый узел. — Как думаешь, обрадуется?

— Ноги у тебя не замерзли? — спросила Галя. — Ты пальцами шевели. А хочешь, валенки дам?

— Не. Мне тепло. — Она помолчала, в раздумье посмотрела на Галино серьезное, бледное лицо: — Небось думаешь, во, чурка беременная, летит невесть к кому. — Горько вздохнула: — Мне и девчата так говорили. Да разве они понимают что? Разве ж они его знают?! — и встрепенулась, даже привстала. — Только я́ его знаю, какой он. Только я, — в полутьме белое лицо ее с родильными пятнами на лбу и щеках светилось счастьем. И Галя вдруг остро позавидовала этой непосредственной девчонке, ее слепой вере, ее любви.

— Помню, на кран ко мне напросился. Ой, умереть можно! Лезет, трясется, а я снизу, назад не пускаю. Нет уж, голубчик, — давай, давай. Я вон каждый день по два раза туда-сюда. И то — ничего… А потом слезать не хотел. Сел в кабине на мое место, глядит, глядит на город. А у нас там и правда красиво. Вот так, говорит, птицы, наверно, летают, привольно, свободно. Я, говорит, больше всего свободу люблю, — она откинулась поудобней, вытянув под тулупом ноги. — Ну и люби. Я что ж, я ж не мешаю, — поправила шапочку. — Сперва он в Читу улетел. Говорил, там и зарегистрируемся. Три письма прислал. И адрес указывал. Я, правда, в этой Чите его контору два дня искала. Такая дыра, «Ремстрой» какой-то. А там сказали, он еще в декабре уволился, в Аям подался с дружками. — Добавила убежденно: — Он бы сам от меня сроду не улетел. Он не такой. Это все дружок его подбивал. Я-то знаю… Слушай!.. Есть хочешь? Я ж пончиков набрала, — она обрадованно нашарила возле себя сумочку. — Горячие были… Может, пилотиков угостить? Или неудобно?

Они с аппетитом ели холодные, жесткие пончики с клейким сладковатым повидлом. Слушали, как за стеной гудел и рвался об алюминиевую обшивку ветер. Смотрели, как проплывали в иллюминаторах звезды, вмороженные во тьму. И Гале вдруг захотелось, чтобы ее сейчас увидели и Лукашин, и мама, и даже Наталья, и Виктор, конечно. Вот так, в овчинном тулупе, летящую в грузовом самолете над стылой ночной землей, в такой кромешной от них дали… Почему-то вспомнился Виктор в час ее отъезда в полутьме коридора с валенками в руках, запах ременной кожи, блеск пуговиц на шершавой шинели. Он почему-то чаще виделся ей стесняющимся, с отведенным в сторону взглядом, всегда «на минуточку» забегавший к ним. В шестом классе, в день ее рождения, неприглашенный, он, Витя-Хрюня, позвонил у двери, сунул ей в руку свое единственное богатство — увеличительное стекло, завернутое в газету, и убежал. Этим стеклом можно было выжигать все, даже имя ее в подъезде на подоконнике.

— Послушай, Тося. Можно тебя спросить? — Галя смотрела пытливо. — Ты не боишься?.. Ну, вот летишь куда-то одна, родить должна… И не страшно?

Та усмехнулась бодро:

— А чо? Есть там, поди, какая-нибудь амбулатория. — Но в глазах Галя прочла потаенное — ох как страшно! — Толик меня отвезет, колеса свои. Это нас, крановщиц, не хватает. А медицина теперь везде есть… — Помолчав, доверительно повернулась к Гале: — Вообще-то, я тебе честно скажу, есть у меня одна беда. — И, горько вздохнув, добавила неожиданно: — Имя у меня плохое. Прямо сказать, дрянное имя. Ну что это — Анастасия?.. Это меня дома в Рязани матушка таким наградила. В бабку-покойницу. И сестре младшей не легше — Дуся, Евдокия. Хорошо хоть не Ефросинья. Да ей что, она в пятом классе. А мне поноси-ка вот. — И мечтательно: — Была бы я Лора, к примеру. Или же Алла. Алла даже получше будет. — Она оживилась, вообразив себе Толика. Жеманно округлила красивые глазки. — «Здравствуйте, Алла, — сказал бы Толик. — Вы идете, Алла, в кино?» — и прыснула, рассмеялась в меховой воротник, принялась вытирать масленые пальцы платочком. — Ой, умора, да?..