Далеко ли до Чукотки?

Она опустила глаза, теребила пуговицу:

— Надо было. Я там два дня прожила.

Он снял трубку:

— И какой дурак вас отпустил? В такую даль и в таком виде? — пальцем стал резко накручивать диск.

— Меня муж вызвал. Скучает. Мы давно с ним не виделись. — Она сняла свою шапочку и показалась Гале совсем девчонкой с прилипшими к голове светлыми волосенками. — К тому же с моей профессией везде можно устроиться.

— Это какая ж такая профессия? — он все накручивал диск.

Она встряхнула шапочку, разгладила желтый ворс:

— Редкая, вот какая. Я на кране работаю. Крановщица.

— Алё! — закричал он. — Алё!.. Это Жуков. Кто у нас сегодня летит на Чукотку рейсом через Аям?.. Кочуро? Слушай. Передай, пусть примет на борт еще один груз… Да не кричи! Не кричи. Скажи, личная просьба. В виде особого исключения, понимаешь, особого… Сколько? Немного… — И поднял взгляд: — Килограмм шестьдесят — семьдесят… Ладно. — И стукнул трубкой.

Она уже стояла — вся в готовности, живо натянув шапку, подхватив серый клетчатый узел, ладонь на животе.

— Найдешь на поле грузовой борт шестнадцать — пятнадцать, — резко говорил Жуков. — На девятой посадочной. Старший пилот Кочуро. Вылет в пять десять. По Москве, разумеется. Ясно?.. Теплое у них там найдется.

Она поспешно кивнула:

— Спасибо. — Глаза ее тихо сияли. — Вы меня прямо выручили, — она всплеснула рукой. — Прямо не знаю даже… — У нее не было слов, и она протянула руку — лодочкой — Тося. Анастасия.

Когда дверь за нею захлопнулась, в комнате стало тихо — свет белого дня за окном, приглушенный гул зала за дверью. И тут Галя почувствовала, что ей пора уходить, что даже и заикаться нечего. Но просто так встать и выйти было неловко. И она сидела подавленно, с ушанкою на коленях, с замотанным вокруг шеи шарфом. Он достал из стола сигареты. Закурил.

— Видали вы таких? — он призывал Галю в сообщники. — И никакой управы. А мать с отцом — убивайся, — махнул рукой. — У меня тоже такая. На Сахалине сейчас, на рыбкомбинате. Ничего. Пускай. Пускай сама хлебнет лиха. А то сейчас привыкли все по-за спинами.

Наконец поглядел на Галю, на гладко причесанную ее голову с колечками на висках, на валенки, портфель у ног:

— А вы по какому вопросу?

Она положила на край стола листок командировки.

Он пробежал глазами. Молча вернул. Курил спокойно.

— Надеетесь?

Она головой покачала:

— В общем-то, нет.

Ей было душно и жарко. Размотала шарф.

— Ну и правильно, — ответ ему понравился. — Правильно, — он курил, смотрел куда-то в окно. — Вообще-то, я уважаю пишущих. Даже люблю. Если это, конечно, серьезно. Русский язык, он тоже, знаете, родина, — поглядел на выражение ее лица и только тогда признался задумчиво — Сам маленько пишу. Правда стихи. Так. Для себя. Когда для стенгазеты. Все больше о небе. Я ведь раньше летал, — небрежно шаркнул рукой по столу. — А второй вот год с бумажками волокичусь.

Он умолк. Но чтобы не прервать разговора, чтоб как-нибудь оттянуть отказ, Галя спросила:

— И что, печатаетесь?

— А зачем? — смотрел пытливо.

— Ну как зачем? — она смутилась. — Ну, может, в редакции показать? Может, опубликуют?

— А зачем?.. Если слабо, зачем?

Она посмотрела на него с уважением. Почему-то вспомнилось пастернаковское: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех…» Даже хотела произнести вслух, но он резко встал, высокий, сутулый, в кителе с просторным воротником, пошел через комнату к сейфу, и у нее мелькнуло с испугом: «За стихами». Но прежде чем это мелькнуло, она увидела, что он хром. Вернее, не хром, а что у него нет ноги. Под тканью брюк — неловко сгибающийся в колене протез.

— Мне кажется, — говорил он, щелкая дверцей сейфа, — в жизни человек должен заниматься тем делом, которое делает лучше всего. Вы лучше всего, наверно, пишете. Вон она краном командует. Я лучше всего летал.

За дверью по кафельному полу топали пассажиры, доносился гул голосов — там шла своя оживленная жизнь, а здесь они были в тиши прокуренной комнаты в странном одиночестве. И надежды улететь у Гали совсем уже не осталось. Она вздохнула:

— Не всегда ведь и не все удается. Многое не от нас зависит.

Он достал какую-то папку, вернувшись, кинул перед собой на стол: