Далеко ли до Чукотки?

…С каждым шагом под ногами становилось мягче. Оп ступал по толстой моховой подстилке, опускался в распадок, скоро он должен был пересечь полотно. В тени нежно зеленел папоротник, а на поляне росли кусты кислицы с красными, прозрачными на солнце ягодами. Борис Иванович остановился, прислушался: в траве стрекотало, и над головой старательно насвистывали пичуги. Охоты тут не предвиделось — полотно рядом. Он набрал полную горсть красных ягод, пожевал, поморщился. Татьяна называла их красной смородиной и все смеялась: «Что это у вас за кислица? Не кислица, а смородина это». И покупала на базаре на варенье по гривеннику за стакан. Борис Иванович сердился: «Да у нас ее навалом, никто не берет. А тут такие деньги дерут». А она опять смехом: «Ну, едем к тебе в Сибирь, Боречка, за кислицей». И поехала бы. Она хоть куда с ним поехала бы — такая уж отчаянная была. А ему это ни к чему. Она ж его сама, по собственному желанию из общежития к себе в квартиру перевела. Хорошая квартира. Третий этаж в поселке городского типа. И вместе с ним вещи тащила по улице, у всех на глазах, сраму не побоялась, все же в конторе счетоводом работала. А ему что, он не против, раз баба сама. И бытие, как говорится, определяет сознание. С работы прибыл в автобусе, из сапог сразу в ботиночки, надел чистое, все подано, вымыто. Хоть в клуб иди, хоть баклуши бей. Ни тебе коровы, ни тебе огорода. К празднику опять же рубашечка новая или еще что. Любила Татьяна подарки ему покупать. У нее продавщица в раймаге была знакомая. Вот и сейчас рубашка на нем, чешский нейлон, тоже она к Маю брала. В общем, жить было можно. Вот только причуды ее! Домина, например, не любила. Все к соседям его гоняла или во двор. «В дом, — говорит, — не води, не люблю я этого треску». А то вдруг в кружок его записала, политинформации слушать — смех, да и только. «Жизнь, — говорит, — твоя, Боря, катится, не делаешь ты ее».

Борис Иванович шагал меж стволов по теплой от солнца траве, все ближе к дороге. Думал с усмешкой, что бабы ему все не те попадались, не те. Днем Татьяна строгой была, а ночью ласковой, нежной и все разговаривала, спать не давала. Все любила по ночам в темноте про дела ему рассказывать. Про конторские, про совхозные, все делилась, советовалась. А он слушал молча, сквозь сон. Зато уж с утра на сплаве гоголем ходил. Знал, кого поругать, с кем промолчать. С умом бригадирствовал. Командовал с усмешечкой, свысока — знал то, чего другие не знали.

Только иногда по ночам она вдруг печалилась: «Хочу дочку от мамы забрать. Чтоб все у нас толком было, чтоб семья. — Потом тихо вздыхала ему в плечо: — Вот ведь не шалопут ты, Боря. И вроде бы самостоятельный мужчина. А вот как без костей. Как дым вроде. Не ухватишь…» Он в темноте усмехался, довольный, все по-своему понимал — это уж точно, не ухватишь.

Борис Иванович оставлял следы в мягкой дернине. Нет, надо обратно к Татьяне, к Татьяне ехать. Что ему здесь? Опять дороги обхаживать? Нет, надо развестись с этой и жениться на Тане, честь честью. Девчонка ее — не помеха. Пусть растет себе в Ростове у бабки, а она пусть посылки шлет. Ему что, жалко, что ли? У него и свой оголец вон какой вымахал. В школу уже ходит. И тут явственно вспомнил Мишу, сына, как тот появился ночью на пороге комнаты, вспомнил его глаза, личико в частых веснушках. С неожиданной гордостью и волнением подумал: «Ишь ведь, механик — и велосипеды уже чинит, приемники крутит…»

Из-под ног с шумом выпорхнула тетерка, сквозь зелень метнулась в небо. Он машинально сжал ремень ружья, подивился, что птица не пугана, значит, на той стороне тоже будет охота.

А с Татьяной они не ссорились. Раз только, уж перед тем, как скрыться ему. Она из конторы ночью вернулась. За окном лил дождь, и он все ждал ее, ворочался. Шесть километров она под дождем протопала. И синяя вся стояла в дверях и улыбалась еще, довольнешенька. Квартальный план, говорит, с бухгалтером кончили, сдавать завтра, из управления звонили. Он тяжело сел на койке. Ах, с бухгалтером? План, значит, кончали? Ночью? А тот что, законов не знает — сколько работать положено? Вскочил, ударить ее хотел. Но сдержался. Чего связываться — жена, что ли, не расхлебаешь потом. Наорал, правда. А та молча разделась, на диван ушла: «Разные мы с тобой люди, Боря». Еще бы не разные — не мог успокоиться он. Погодя, опять сказала во тьме: «Странный ты. И молодой вроде, а ни на что души не положишь. И загорись рядом — не подымешься». А сама-то? Сама-то хороша…

Борис Иванович зло продирался сквозь малинник, проросший на старой гари, лоб его взмок. Сама хороша! Устал он от нее. Надоело, покою нет! И не то чтоб слишком крута была, нет. Просто хотела все по-своему повернуть, на свой лад, беспокойная была. И будто видела его насквозь. А разве это дело, когда баба верх берет? У него и своя голова на плечах. И пока он сидел у пристани, на причале, ждал парохода, все оглядывался, все боялся, а вдруг догонит, кинется: «Борюшка-Боря!» — повиснет и… уж навсегда.