Далекое близкое

Художники рассказывали мне, что Матейко держал себя гордо и неприступно и был под влиянием своего секретаря, который ссорил его со всеми. Однажды Матейко будто бы не пустил в свою студию даже покойного прусского принца, который путешествовал инкогнито. Маленький ростом, с большой головой, он был очень слаб и болезнен. В последнее время едва ходил. Семейная жизнь его была неудачна. Жена его — полусумасшедшая.

По словам молодых художников, школа живописи здесь, в Кракове, директором которой был Матейко, очень плоха. О ней говорят с добродушной иронией, боясь оскорбить память своего великого могикана.

Великий художник Польши писал и писал свои картины и ничего не хотел знать. Не только школу, он забывал даже есть. Курил свои толстые папиросы «доброго крепкого тютюну», как рассказывают художники. Курил беспрестанно, утоляя кофеем возбужденную никотином жажду. Это, говорят, и было причиной его ранней смерти — постоянный, усидчивый труд и отрава никотином. Недаром концы его пальцев даже в крестном сложении в гробу были буро-желтого никотинового цвета.

Иногда он заходил в свою школу и, смотря по расположению, что-нибудь говорил ученикам. Вел школу небрежно и без всякой системы. Он пользовался неограниченным авторитетом. Никто не смел делать замечаний знаменитому гиганту: поляки считали его беспримерным великим живописцем… А между тем парижский plein-air’изм^[414], импрессионизм проникал в головы юношей, и все более даровитые силы уходили в Париж. В Париже они быстро набирались новых поветрий и Матейко уже считали отсталым, условным. За последние двадцать лет «plein-air» сильно двинул искусство внешности. Помню, что еще в 1875 году на выставке в Париже огромная картина Матейки «Стефан Баторий принимает послов Пскова» уже не производила впечатления на парижан и в ряду новых, свежих студий казалась гобеленом.

Теперь на новых выставках в Варшаве польские адепты plein-air’изма довели его до гадости: пестрота лиловых рефлексов насована ими бестолку во все плоскости и производит дурацкое впечатление. Синие тени дают мертвый холод картинам. Но авторы ликуют. Под знаменем plein-air’изма и импрессионизма лиловой и голубой краской они храбро завоевывают устарелые — коричневые — тона двух предыдущих столетий живописи. Однако дни торжества их сочтены. Над ними уже развевается загадочный флаг розенкрейцеров^[415]. Символизм, аллегория, искание самой невероятной и невозможной оригинальности у последних исключает уже всякую реальность, всякую штудию. Чем наивнее, чем непосредственнее выражено какое-нибудь еще небывалое на нашей планете ощущение, тем интереснее произведение. Импрессионизм входит в эти картины только в смысле технической свободы. А в главном проявлении новых произведений должна лежать умозрительная идея, в прежних же отрицалась всякая мысль, всякое искание, всякое знание формы. Впрочем, знание и у символистов не обязательно. Обязательно только знание символической кабалистики да мистическое настроение: художник — жрец, искусство — храм его, картина — иероглиф…

25 октября 1893 г., Краков

26 октября

В девятом часу утра за мной зашел профессор здешнего университета физиолог Цыбульский, и мы отправились на похороны Матейки. На узких улицах горели фонари, перевязанные черным газом, сновали толпы и колыхались в разных местах цеховые знамена. На Флорианскую мы едва пробрались. Перед домом Матейки дефилировала также масса огромных знамен, прикрытых сверху траурным крепом. Проходили корпорации с венками и белыми ярлыками каждой группы. Улица сплошь набита народом. Полицейских совсем нет. Один только высокий пожилой поляк в каске стоял у кафедры против подъезда дома Матейки. Импровизированная кафедра украшена персидскими коврами. Оратор уже стоял около. Я узнал его по портрету Матейки. Это бывший ректор университета Тарновский, седой, красивый поляк с бородой. На портрете он изображен в царственной, красного бархата мантии, с горностаевым воротником и широкой золотой цепью. Теперь он во всем черном, в барашковой шапке, в шубе с широким барашковым воротником и в черных лайковых перчатках. Толпа все росла, корпорации все проходили мимо к готическому собору «Панны Марии».

Вот заколыхались и хоругви, обнажились головы, пошло и неприятно запело католическое духовенство; посреди него шел бискуп (епископ) в большой белой тиаре. Венки от каждой группы продолжались. Последний венок художников был составлен из палитр.

Вот вынесли черный гроб, головы всех обнажились. Толпа замерла. На кафедру взошел оратор. Он почти запел свою речь. Великолепно, изящно, с благородными жестами тонких аристократических рук. Это красивый виртуоз слова. Речь его лилась гладко, плавно. Я понимал очень мало, но с удовольствием слушал и любовался этим семидесятилетним стариком. Цыбульский мне потом рассказывал, что Тарновский очень богат и большой патриот. Он много помогает культурным начинаниям страны, производя это большей частью анонимно.