Далекое имя твое...

— Ты не сердись на него, Имре. Он не на тебя. Он так сам с собой разговаривает. Привык. Боится, если о тебе кто узнает, второй раз заберут, — не выбраться, — примирительно пояснила Ольга.

А Имре холодом обдали ее спокойные слова, провалиться захотелось на месте. «Они же рискуют из-за меня…»

— А первый — за что? — осторожно спросил он.

— Глупый анекдот умудрился рассказать знакомым мужикам про колхоз. Все ржали, как кони. Только деду пришлось десять лет плакать.

— Я сегодня ночью уйду. Я не знал… Я здоров, я дойду…

— Ишь затрепыхался, — стал урезонивать все слышавший старик. — Куда ты дойдешь? К медведю в берлогу? А то и волки в одночасье разорвут. Это война их тут распугала. А то, бывало, к самому дому подбирались. Не слышал, как волки воют? Я потому тебя и спрашивал, кто ты да что ты. Если б наш — одно дело, а вышло вон как. Да живой тоже. Бог не выдаст, свинья не съест. Видал, сколько намело? В такое время соседа на аркане не притащишь. А не то что… Вот она-то в деревню нонче сбегала за слухами: ни радио, ни черта нет. Кто кому что скажет? Еще порошков каких-то принесла. Так и живем. Теперь до весны, пока вода схлынет. Как на острове каком… Так что притихни. Если припрет, в подпол вон… Посидишь…

Старик зарядил свою самоделку табаком, закурил.

— От нервов помогает…

Да какое там помогает? Опять кашлем зашелся, как из пушки.

Обвыкся Имре в чужой семье. Стал потихоньку помогать Ольге печку топить, картошку чистить, снег от окон отбрасывать. По всяким мелочам норовил хоть как-то оправдать свое пребывание. Дрова колоть слаб еще, но и это пытался. Не всегда получалось, но в четыре руки все равно веселей. Дед зато заметно отошел от дел. На печи лежал ночи и дни почти напролет: расхворался дед. Виду, правда, старался не показывать, что хворает. Под настроение о своем житье-бытье в лагере рассказывал, о людях, которых там держали.

— Никогда не думал, шты есть такая жизнь за колючей проволокой. Чисто муравейник, ей-богу… — обычно затевал разговор старик. — Вот же выдумал человек держать другого вроде бы за провинность. А ведь с какой стороны посмотреть…

Ольга знала: возразишь старику — словно дров в печку подкинешь. Молчала. Имре тоже нечего было сказать. Неведомая жизнь приоткрывалась за словами старика. Не верилось, как это можно хотя бы и за неуклюжую шутку человека упечь на каторжные работы. Но вот он, — живой, даже не обозленный ни на кого особо.

— Да у нас бы в Венгрии… — заикнулся было.

— Э, сынок, везде люди одинаковые. Только живут в разных условиях. Посади человека на цепь — лаять научится. А взять хотя бы эту войну. Что нужно Гитлеру? Чем вот ее мать с отцом, — показал на Ольгу, — виноваты? Работали на станции, дочь растили, свой хлеб добывали… Откуда ни возьмись — война! Аэроплан прилетел, бомбы сбросил… Семьи нету, девка — сирота… Ты ведь тоже летал… — вдруг вспомнил и замолчал.

Имре боялся спрашивать, когда была бомбежка. Даже касаться этой темы не смел, хотя понимал: нет, не он, не он бомбил станцию. Но все равно, уверен, и в Ольге, и в старике ворочались эти вопросы. Не сам он, так все равно с его аэродрома…

Гнетущею тучей повисала тишина в такие моменты. Каждый об одном и том же думал, хотя и по-разному. Но никому из них не дано разрубить этот узел.

Старик кряхтел, ворочался на своей печке. Ольга штопала одежонку. Руки ее жили своей особой жизнью, не зная ни минуты покоя.

Внезапно размышления деда прорывались наружу вроде не относящимися ни к чему словами:

— Я вот курю, подыхаю, можно сказать, от курева. На кого обижаться? Кого винить?..

Временами он закашливался, чуть не задыхался, колотил кулаком по деревянной перекладине, будто вдалбливая кому-то: «Нельзя так делать! Нельзя так делать…» — и, обессилев, замирал надолго.

Однажды как-то перед сумерками, только Имре ставни сходил закрыть, снаружи послышалось, как под чьими-то шагами завизжал снег. Какое-то шевеление на улице почудилось. Старик встрепенулся, как старый ворон в гнезде.

— Ольга, Ольга! — хрипящим шепотом. — Прячь Имре скорей! В подпол!

Видать, между ними было заранее договорено, что делать.

Ольга смахнула с колен тряпочное рукоделие, острием топора приподняла самую широкую доску в полу. Чернота подпола дохнула сыростью. Имре скользнул туда, о всех болячках забыл. Коснувшись дна, забился между каменной стеной и кадушкой. Замер. Только слышал, как заколотилось сердце, готовое выскочить. А с улицы уже стучали по ставне.

— Игнат Васильевич! Живой?

— Кого леший несет на ночь? — внешне спокойно отозвался старик, спешно покидая печку.

— Открывай, свои! Заспался, не узнает…

Ольга накинула тулуп на плечи, заторопилась открывать, загремела засовами в сенцах.

Двое в валенках, в телогрейках, в шапках-ушанках, обивая ногу об ногу, настороженно протиснулись в избу.

— Сбились. В Бобровку шли… О, да ты не один, Игнат Васильевич! С бабой.

— С какой бабой? Внучка моя.

— Вроде бы не было. И документы имеются?

— Ты по своей службе должен бы знать: Корзовое летом бомбили…

— Что ж это, ее отца с матерью?.. Погибли-то, говорили…

— Кто же? Теперь кому я ее оставлю?