Дали туманные

Красноморов вытащил из кармана старый, однако исправный часовой механизм и с огорчением убедился, что еще только четвертый час ночи. К себе в слободу по занесенной снегом дороге идти не хотелось. Эх, Микеша, Микеша, что ты со мной сотворила, подумал Красноморов. Но, к своему удивлению, вспоминая перипетии сегодняшнего вечера и ночи, он не чувствовал особой обиды по поводу того, что Микеша выставила его на улицу. Может быть, она и в самом деле устала, с нежностью подумал Красноморов, столько сил на него потратила, чтобы смягчить впечатление от происшедшего на Совете: и кормила, и ласкала, и в баньке попарила, и песнями развлекала... А он? Как он мог прожить жизнь, не чувствуя, что Микеша рядом... Такая Микеша... А раньше он знал ее другою. И почему она вдруг душу к нему повернула?! И замуж почему не хочет? Надо будет, если на "охоту" пойдет, что-нибудь для нее прихватить... И вдруг его ужалило прямо в сердце - а откуда у Микеши эти шелковые, будто из паутины, чулочки и чепец для купания, каких никто не видывал, и напиток из порошка, заставляющий сердце биться вдвое быстрее обычного? Значит, не он один о подарках для Микеши Золотовой беспокоится... А ведь сама пригласила, сама помешала ему заливать глотку пименовскою медовухою... Пожалела? Да откуда ей знать, что на Совете приключилось? Но ведь знала же и помочь хотела, и душу разбередила, и вот плетется он нога за ногу в каком-то звенящем смятении, и не ведает, куда себя приткнуть, но дышится ему легко, и так хорошо оттого, что на свете есть Микеша, и что сейчас она спит и тоже, быть может, чувствует приятное утомление, и сон ее сладок; и горько ему одновременно, потому что более всего на свете сейчас он хотел быть рядом с Микешей, обнимать ее горячие плечи, а ему, как мальчонке, показали на дверь.

Занесенный снегом город безмятежно спал, и Красноморов, по инерции шагая, пока без определенной цели, раздумывал, куда бы податься. В лабораториум рано - только сторожа перепугаешь. Пимен откроет свою чаевню для утренних трапез часа через три, не раньше. Красноморов представил себе, как он войдет с мороза весь в облаке пара в теплый, пахнущий пирогами уют, как скинет давящий плечи, тяжеленный свой тулуп и усядется за стол, накрытый по утреннему свежей, жесткой от крахмала скатертью, и дежурная пименовская племянница, Марьяша, а может, Сонечка или Алексаша (он их вечно путал), в холщевой блузочке и белом, как у снегурочки, кокошнике поставит ему на стол свежий, только что из печи калач и пузатый, обернутый салфеткой чайник, где томятся смородиновые листья и какие-то по секретному пименовскому рецепту подмешанные травы; и тарелочку с легкой закуской. И все это так уютно, с чуть замедленными сонными еще движениями. Недаром женатые редко заглядывали к Пимену, боясь домашних неурядиц. Впрочем, те, кому дома и хорошо и сладко, не очень-то стремились вылезать с утречка на мороз только для того, чтобы почаевничать на стороне, да принять у пименовской барышни горячий, тающий во рту калач... Хотя жен, насколько мог судить Красноморов, особенно никто и не боялся, а вот покоем душевным дорожили.

Он прошел мимо заметенной снегом дубовой двери с круглым смотровым окошком, миновал ограду городского сквера, где обычно устраивались гулянья: зимой на затянутом плотной ледяной коркой пруду смельчаки кружились и скользили на прикрепленных к валенкам металлических полозьях; летом - другие забавы: гуляли, знакомились, сидели на скамейках, глядя на задумчивую водную гладь, на лодочках катались, мальчишки плотиками баловались...

На фасаде городского культурного центра висел огромный плакат, залепленный снегом. Красноморова что-то дернуло, он расчистил снег и увидел Микешу с гитарой в руках и со своей роскошной, перекинутой через плечо косой. Вот он, посыл-то, подумал Красноморов. И надпись прочел: "Мика Золотова. Старинные песни. Спешите послушать." Василий, никогда прежде собрания в центре не посещавший, разом решил: надо сходить, это же Микеша.

И снова мысли о Микеше заполонили, разбередили душу. Он хотел резко повернуть и бежать в Микешиному дому, но вспомнил, как его выставили, и вздохнул. Когда он в очередной раз поднял голову, чтобы взглянуть на небо, то увидел неподалеку очертания серебристого купола, расколотого от вершины надвое узкой щелью. Из щели была выдвинута труба. Красноморов сообразил, что дошел до восточной городской окраины, где размещалась обсерватория. Красноморов не без труда отыскал калитку, увязая по колено в снегу, трижды обогнул строение, пока не сообразил, какой из дверей пользуются. На его стук, проглоченный ночной тишиной, не сразу, но открыли.

- А, Вася! И впрямь, кто кроме тебя может во время наблюдений заглянуть! Ну тебе-то сам бог, как говорится, велел. Пошли! Немного в окуляры поглядим, пока погодка позволяет.